Книга Поводыри богов - Татьяна Алферова

– Да не мне молоко-то, видишь, отрок есть дожидает, – возмутилась Оприна. Она бы и смолчала – что с этой невежей нечесаной говорить, но надо же невежу научить обхождению, так положено. Если кто знает больше другого, лучше другого, надо поделиться. Вот Оприна делится обхождением, хотя ей никто и спасибо не скажет, но это ее долг как гостьи и умной жены. А то еще: не поставишь вовремя на место, так тебя же саму начнут принижать, учить.

– Что у них за обычаи, молока не поднесут! А врут везде, что вы здесь гостей равно богов почитаете. Врут люди, что нитку прядут, – делится обхождением Оприна.

– Так то хозяева гостей почитают, а ты не в моем дому к столу села, не моя гостья. Да и не упакаешь на тебя, – Либуша все же чувствовала себя пусть временной, но хозяйкой здесь, в землянке Вольха. Но уступать нахальной гостье не собиралась ни словечка, согласна была ради этого даже умалиться.

На некоторое время в полумраке землянки воцарилась хрупкая слюдяная тишина, берегини перевели дух, складывая прозрачные пальчики колечком от сглазу. Но куда маленьким берегиням уберечь тишину, если в доме воюют две женщины!

– А правду еще говорят, будто у вас и княгиня в поневе ходит? Как крестьянка или рабыня? В будние дни, я хочу сказать. На празднике-то я с нею за одним столом сидела, выходной ее убор видала, как тебя, – тотчас поправляется гостья, желая подчеркнуть свою близость к княжескому двору. Хотя к чему спросила? Откуда этой невеже знать, может, она и княгиню-то толком не видела? Точно, не видела! На общих праздниках много не разглядишь в тысячной толпе. Княгиня наверху, толпа снизу взирает. Ага, кто ее, невежу, близко к княгине пустит?! Поди, от нее навозом пахнет, от ее домашнего платья. Это сейчас расфуфырилась, фу-ты, ну-ты, ручки гнуты. Надо, ох, надо поставить на место! И Оприна невинно заметила в продолжение речи: – В греческой земле такой одежды, как понева, не ведают.

– Там все сплошь драгоценной объярью убираются, не иначе, чтоб кости жесткой тканью прикрыть, – парировала Либуша. На ярких маленьких картинках в драгоценных книгах – целых две такие книги хранились в палатах княгини Ольги – Либуша как следует разглядела Византию. Греческие женщины – писаные красавицы с ровными дугами бровей, у накрытого стола сидят, а за ними бурая зубчатая скала с быстрым ручьем, но те красавицы – царевны, поди. Под просторным мафорием тела-то у них не видно было. А рабыню греческую одну всего видела, не на картинке – у заморских гостей: худая, как щепка, черная, страшная, глаза черные – недобрые. Стало быть, прочие гречанки не должны сильно от той рабыни отличаться: под одним небом живут, у одного моря. Поди, большинство такие жилистые и есть.

Оприна бросила на пол кожуру зеленого ореха, глянула с вызовом:

– А в Царьграде женщины косы под кику не прячут, даже замужние! Косы у них богатые, толстые, гладкие, словно маслом намазанные, есть чем гордиться!

– Что же сама обвязалась, как засельщина деревенская? – поинтересовалась Либуша с тихой яростью в голосе. Ее собственная коса, хоть и не маленькая, но вечно растрепана, никак не причешешь волосок к волоску, напасть какая! Никогда гладкой косы у ней не было.

– Почто гусей дразнить? Обвязалась, да, потому, когда живешь в глуши, неча высовываться, – скромно и кротко ответила Булова жена. Этак ехидно нагличала. – Ты-то хоть знаешь, что в заморских странах нынче носят?

– По мне и посконь сойдет, – прибедняется Либуша, выпрастывая как бы случайно из складок широкого сборчатого рукава руку с чеканенным серебряным браслетом. Ох, посмотреть бы хоть одним глазком, как там, в Царьграде, примерить бы ту объярь переливчатую. Но виду показывать нельзя, нельзя поддаться! – А ты хоть по всей избе волосья без кики распусти, что веделье, все одно, светлее не станешь!

И то, жена Була смугла от природы, а Либуша сберегла от солнца тихое молочное сиянье плеч и шеи.

– И ворожба ваша – ложь, напускаете на себя важности, все врете, врете! Ничего-то вы не умеете на самом деле! – не отступает гостья.

– А то! – говорит хозяйка и вылетает в окно на конопляном венике, добавляя по пути: – Сама дура!

Сновид кривит рот и плачет сквозь сон. Деды в красном углу качают деревянными острыми головами, ухмыляются. Нарядный гладкий уж кажет блестящую головку в щели под лавкой, ревет корова на дворе, падает на пол острога со стены, пугает берегинь, да жужжат пчелы, лезут на стол, не понимая, что же это делается, где порядок. Кто устроил женщин так неправильно, не боги, нет! За дни, проведенные в землянке вместе, обе выпали из тела, похудели от злости, подурнели, ан – не помириться. Остричь бы им косы да языки – и в ульи, работать! А таволга сладким обмороком пахнет в овражке, а вереск цветет у Круглого болота, и дышат сосны: «Тише, сестры, тише, сестры».

31

– Болото, – сетовал Щил. – Со своими бабами – и то нет сладу. Толкутся, скандалят. Одно большое болото. Ну остережешь великого князя, дескать, наследник отравить его измыслил, власти алчет, а что опосля? Чему быть, того не миновать, дело такое. Князь стар, сам может умереть, будь хоть трижды волхв. Все одно, быть резне: молодой князь покрошит верных людей старого. Ни к чему ему люди, верные другому правителю. Дружину собрал против прежней почти вдвое. Город Ладога всяко пострадает. Не пожгут, так пограбят, не разграбят, город сам захиреет, когда новый князь переберется в столицу Киев, ближе к Русскому морю.

– Я должен знать другое, – упрямо наклонил голову Дир. – Не для Змея стараюсь. Коли суждено погибнуть князю, городу и мне вместе с ними, я должен знать, кому передать Слово.

Бул тронул струны, слагая наигрыш, легкий, светлый, как кружево таволги:

– Я сложу песню. Мой сын выучит ее и передаст своему сыну. Они расскажут следующим. Слово сохранится. Дир ошибся, песня помнит свою правду. Люди будут знать, как все случилось, внуки, правнуки и дальше…

Щил взглянул на кощунника с непонятной жалостью и быстро отвел глаза: бедняга Бул стал недогадлив. Невдомек ему, что Дир-то говорил о Рюриковом Слове-Завете, сохраненном Веремидом и переданном, как Щил и догадывался, Диру. А Бул беспокоится, чтобы история князей сохранилась для потомков… Если только не прикидывается простачком, но к чему ему перед друзьями прикидываться? Щил огляделся и увяз взором в скошенной траве, сохнущей шалашиками на ределях по краю поляны. Солнце прыскало золотыми веснушками сквозь древесную тень. Любопытная пчела назойливо пробиралась по бороде толстяка, видимо, хотела нырнуть за шиворот. Щил осторожно отогнал ее, награждая ласковыми именами, и спросил нехотя, лениво выговаривая:

– Не видал, чтоб ты косил, Дир. Кто развесил сено? Берегини?

– Не иначе, пчел берегинями зовешь, – улыбнулся хозяин. – Помогали мне косить, пока ты дрых без задних ног, толстый бездельник. Смотри, роса высохла даже под кустами, утро уходит.

И Щил, а лени в голосе как не бывало, – спросил внезапно, пока друг не перестал улыбаться, размягченный:

– Что за Слово собираешься передать? Поделись, вместе мы надежней охраним тайну, груз тяжел тебе одному! Ведь мы побратимы, – посмотрел прямо в глаза Диру.