Книга Селеста, бедная Селеста... - Александра Матвеева

— Наверное.

— И что же в них говорит следователь?

— Не важно. Это не моя роль.

— В каком смысле? — Я даже немного растерялась.

— А в том, что я не следователь.

— А кто? — снаивничала я. Кто же не смотрит боевики и не читает детективы?

— Оперуполномоченный, — попался Петров.

— Опер? Знаю. Расторгуев поет: «Прорвемся, опера».

— Вот-вот, — обрадовался Петров и сразу без перехода ошарашил меня вопросом, которого я ждала и который все равно оказался неожиданным: — Что вам известно о смерти Глеба Александровича Градова?

Я вздрогнула и покачала головой. Петров смотрел мне в лицо темными глазами в щеточках рыжеватых ресниц и настойчиво ждал ответа.

— Ничего. — Мой голос прозвучал глухо, и я прокашлялась. Мария Алексеевна всхлипнула, и я непроизвольно протянула руку через Таню, положила ее на пальцы Марии Алексеевны с зажатым в них платком и тихо погладила. Лешкина мама заплакала в голос, а я вдруг устыдилась своего жеста и отдернула руку, чувствуя, как щеки заливает румянец. Таня поелозила рядом, снова пытаясь отодвинуться от меня.

— Но вы знаете, что он умер? — снова вступил Петров.

— Да.

Он умер. Я знаю, что он умер. Как же тяжело, как невыносимо тяжело. Господи, как же мне тяжело. Он умер.

— Откуда? — приставал Петров.

— Вы сами только что сказали.

Вот когда он завелся по-настоящему. Сжал зубы, играя желваками, стиснул пальцами авторучку. Раздался треск. Петров бросил на стол обломки авторучки, несколько раз глубоко вздохнул, спросил сдавленным от бешенства голосом:

— Но вы не удивились?

— Не очень удивилась. Правда, я не думала, что он умер.

— А что думали?

— Думала, что с Глебом Александровичем что-то случилось.

— Почему?

— Все здесь, а его нет, зато много милиции. Здесь и в кабинете.

Необходимость отвечать докучливому оперу, следить за тем, чтобы не допустить оплошности, отвлекала меня от раздирающей боли, заставляла мобилизовать все силы, и я мало-помалу по кусочкам собирала себя, начинала соображать, яснее видеть окружающее.

Петров хотел еще что-то спросить, но в это время открылась дверь и его, видимо, позвали, потому что он встал и, спросив взглядом разрешения у человека в углу, вышел. Мужчина с телефоном занял место Петрова и погрузился в разложенные на столе бумаги, не переставая крепко сжимать в пальцах телефон.

Радуясь передышке, я прислонилась спиной к стене, вытянула скрещенные ноги и закрыла глаза. Мне было о чем подумать. Лешка сидел рядом, все такой же безучастный. И я думала о том, что отец выдал ему мою тайну и Лешка возненавидел меня. Возненавидел за правду обо мне и за то, что я скрыла эту правду от него.

И еще я думала, стараясь отогнать эту мысль, мог бы Лешка убить отца? Если бы отец повторил те гадкие слова обо мне, которые презрительно выплюнул мне в лицо. «Нет, нет», — убеждала я себя. «Да, да», — говорил кто-то злой внутри меня. Лешка способен убить и за меньшее, если дело касается тебя. Глупости, чтобы убить, надо быть совершенно особым человеком, другим. Лешка не такой. Конечно, Лешка не такой, он не стал бы никого убивать нарочно. Тем более отца. Но Лешка горячий и всегда сдерживает себя, не позволяет себе гневаться, а такие, если сорвутся, перестают себя контролировать. Он схватил эту дурацкую статуэтку и ударил…

Я ясно представила себе сначала испачканную кровью фигурку фавна у головы отца, потом искаженное гневом Лешкино лицо и с трудом подавила стон.

Стряхивая наваждение, я села прямо и открыла глаза. Ссутуленные широкие плечи, опущенная круглая голова, черная плюшевая макушка. Лешка, Лешенька мой. Сладкий мой запретный плод.

Я никогда не любила его так сильно, с такой щемящей нежностью. Мне до головокружения, до спазма в горле хотелось дотронуться до него. И я бы обязательно обняла его, прижала к себе, согрела, утешила. Меня удерживало вовсе не сознание того, что Лешка мог оказаться убийцей своего отца, нет; с удивлением, с ужасом я поняла, что готова простить и оправдать любой Лешкин поступок. Да-да, именно любой!

Потрясенная силой собственного чувства, открывшейся мне так неожиданно и некстати, я тяжело вздохнула и поймала внимательный взгляд милиционера. Не такой уж он заурядный, ишь глаза какие умные и внимательные.

Как же тяжело. Надо врать, куда денешься. Я не знаю, когда убили Градова. Если сказать правду, что я была в кабинете после обеда, придется упоминать о том, что видела Лешку. Можно промолчать, но, если окажется, что я видела отца последней, Лешка сам скажет, что был в кабинете после меня.

Почему я так уверена, что скажет? Потому что он меня любит. Любил. А теперь совсем не обязательно. Что сказал ему отец?

Я потеряла Лешку. Потеряла безвозвратно. Не будет больше его рук, глаз, губ. Не будет его любви, нежности. Его веселой дурашливости.

Мне следовало ему сказать всю правду сразу, как только приехал отец. Зачем я молчала? Я уже тогда боялась потерять его. Хотела сохранить для себя. Хоть как, хоть в каком качестве.

Как мне жить без тебя, Лешенька? Я надеялась, что смогу все тебе объяснить. И ты останешься рядом. Пусть я никогда не смогу назвать тебя мужем, не смогу любить, как хочется, но смогу видеть тебя и говорить с тобой. Хоть изредка, хоть когда-нибудь. Я все готовилась к этому разговору, а потом решила сначала поговорить с отцом. А в результате — он мертв, а ты потерян для меня безвозвратно. Вы оба потеряны для меня. Но мое сердце оплакивает только тебя…

Вернулся Петров. Следом за ним появился довольный жизнью Гришаня и какой-то дяденька с чемоданчиком.

— Уважаемые граждане, на предполагаемом орудии возможного убийства найдены, как вы догадываетесь, отпечатки пальцев. Появилась возможность определить автора трагического удара. В первую очередь подозрение падает на присутствующих в этой комнате. Посему добро пожаловать катать пальчики, — жизнерадостно обратился к нам Гришаня и с поклоном указал на стол.

Эксперт уже разложил все необходимое и теперь ждал. Дамы переглядывались, переминались и не могли решить, кому идти первой. Я уже было начала приподниматься, но тут встал Лешка и пошел к столу.

Не факт, что это Лешка. Может, вообще кто-то с улицы. Влез в дом, хотел что-нибудь стащить, а тут хозяин… Или тетки… Любая из них могла. Обе властные и злые. Каждая считала Градова своим. Не поладили и в состоянии аффекта…

Дурь какая-то. В состоянии аффекта и я могла. Перед побегом зашла попрощаться, он повторил свои оскорбления, я схватила, что под руку попало, и пиф-паф, ой-ой-ой…

О чем все время думает Лешка? Трет вымазанные мастикой пальцы и думает. Ненаглядный мой.

Дверь снова открывается. На пороге старший мент в компании (чьей бы, вы думали? Правильно, телефона). Он оглядывает диспозицию, устанавливает, что все в порядке: мы сидим по лавочкам, пальчики в мастике; Таня злится; Мария Алексеевна плачет (сколько ж можно?); Лешка ежится, опустив голову ниже колен; я пытаюсь сохранить остатки сознания. Менты тоже при деле, что-то обсуждают, сдвинув головы.