Книга Чтиво - Тадеуш Конвицкий

– К кому ты поперся в тот несчастный вечер, – вполголоса сказал я в другую комнату. – К людям, с которыми когда-то мимоходом познакомился, которые вдруг вспомнили о тебе и пригласили потехи ради. Ты даже их адреса толком не знаешь.

Моя тень или я сам, высвободившийся из оболочки, заключающей в себе несколько ведер воды и щепотку химических элементов, да, моя тень или я сам, лишенный обременительной и бессмысленной плоти, горблюсь в соседней комнате над доской секретера, и от меня исходит какое-то напряжение, какая-то кладбищенская оцепенелость и обыкновенный страх.

– Не побегу же я, как последний трус, в поликлинику проверяться. Честь – единственный оставшийся у меня капитал. Ну, может, еще капелька достоинства, припрятанная за пазухой на черный день.

Влетел ветер и вздул занавески.

– Жил ты, гад, аккуратно, а теперь выясняется, что за тобой остались груды мусора, лужи грязи и кучи говна. Катись, горбун несчастный, к такой-то матери.

Но я там, в комнате жены, не поднимался со стула, точно придавленный грехами, и всматривался в невидимый лист бумаги, ожидая, что на нем проступят слова приговора, начертанного невидимыми чернилами невидимой рукой.

– Чтоб тебя черти взяли.

Все же я встал с кровати и подошел к двери. Нет, меня там не было. Я видел кресло, грязноватую стену, секретер жены и затянувший углы мрак, вылупившийся из тяжелых штор на окне.

Я вернулся к себе в комнату, не сомневаясь, что и он вернется на свое место. А, какое мне до него дело, какое мне дело до самого себя. Мои мысли скользят, словно по ледяной горке. А их много. Глупые, разумные, гнусные, благородные, трусливые, отчаянные, ничтожные, патетические. Мысли-червяки, мысли-воробьи, мысли-мухи, мысли-облака, мысли-жабы, мысли – заходящие солнца. Оставьте вы меня, ради Бога, в покое.

Я на минуту заснул. Проснулся в холодном поту, не зная, где я и кто я.

Медленно узнавал свою комнату, в конце концов увидел и себя, свободного от мирских соблазнов, застывшего в небытии – в небытии, о котором никому ничего не известно. Да я тут рехнусь. И перестану отличаться от своих соплеменников. Какое счастье, что еще никто не додумался посылать народы на психиатрическую экспертизу.

Нужно разгадать хоть одну загадку. Снять с души хоть один грех. Я тяжело поднялся с кровати. Но в этот момент зазвонил телефон.

– Алло, – сонным голосом сказал я.

Кто-то на другом конце провода громко дышал в трубку, не решаясь заговорить. Вероятно, она. Но которая.

– Пока, – сказал я себе, сидящему в другой комнате.

Ремонт в комиссариате закончился. Маляры выносили козлы и пустые банки из-под краски. Я несмело подошел к дежурному, который был похож на Чарли Чаплина из полицейских комедий.

– Добрый день, прошу прощения.

Он посмотрел на меня смоляными глазами и шевельнул усиками:

– В чем дело?

– Я бы хотел поговорить с заместителем комиссара Корсаком.

– Такой у нас не работает.

– Как – не работает? Он же ведет мое дело.

– Возможно, вел, но сейчас у нас уже не работает. Уволен.

– Уволен? – недоверчиво прошептал я. – За что?

– За политику. Полиция должна быть нейтральной. – Чаплин смахнул с усиков кусочек сыра, который упал на галстук, а потом скатился между колен. Хотел его поймать, но, видимо, постеснялся.

– Ну так что вам нужно?

– Я нашел сестру покойной девушки.

– Какой? За последнюю неделю убиты три девушки.

– Нет-нет. Она умерла в моей квартире. Он посмотрел на меня пронзительными глазами:

– Ну и что?

– Можно установить ее адрес. Комиссар Корсак просил ему помочь.

Дежурный взял пачку бумаг и стал их просматривать, словно разыскивая мое дело.

– Следствие будет поручено другому сотруднику.

– А мне что делать?

– Идите домой и ждите. Понадобится, мы вас вызовем.

Кого-то куда-то тащили, кто-то пугающе хрипел.

– Значит, мне ждать?

– Да, ждите.

Когда же это кончится, с отчаянием подумал я. Лучше б меня снова посадили.

Было бы спокойнее. И зачем только Тони меня вызволил. Тони – стукач.

Стукач.

Я нерешительно вышел на улицу. Собравшаяся перед входом толпа с энтузиазмом кого-то приветствовала. В ответ на дружный возглас «Да здравствует!» какой-то косматый низкорослый толстяк поднял вверх обе руки с растопыренными в виде буквы V пальцами. Это был президент.

Поблагодарив своих почитателей, он направился к дверям комиссариата. Но двое полицейских стали, выкручивая руки, сталкивать его на мостовую.

Третий загородил дверь.

– Руки прочь!

– Позор!

– Убийцы! – кричала толпа. Полицейские бегом кинулись в комиссариат, отпустив президента. Тот было последовал за ними, но остановился и только бессильно погрозил вдогонку беглецам кулаком. Потом занял место в первом ряду сформировавшейся колонны. Сыны Европы с незнакомой, кажется в стиле рока, песней на устах строевым шагом двинулись в сторону Маршалковской.

Подумать только: рано или поздно он действительно будет нашим президентом.

На площади Трех Крестов я увидел Любу. До чего же мне не нравится это имя.

Она стояла на остановке, к которой как раз подъезжал автобус. Я опрометью бросился вперед, лавируя между гудящими машинами, и догнал ее, когда она уже поставила ногу на подножку.

– Куда ты едешь? – задыхаясь, спросил я.

– Хочешь поехать со мной?

– Хочу, – сказал я и тут же пожалел о своем решении.

Но мы уже взялись за руки. Передние дверцы со скрипом закрывались; мы едва успели протиснуться в автобус.

Я схватился за спинку сиденья, пытаясь отдышаться. Люба пробила билеты за себя и за меня. Ветер колотился в окна автобуса.

Мы держались за руки и смотрели друг другу в глаза. Я улыбнулся, она тоже улыбнулась. Из тьмы ее огромных ресниц блеснул ярко-голубой свет, и вся моя на нее обида растворилась в нежности. Моя обида – робкая, двусмысленная, невыразимая. Вот сейчас она нагнется, да нет, встанет на цыпочки, чтобы дотянуться до моего уха, и возьмет свои слова обратно, и снимет с меня напряжение, избавит от мерзкого сосущего страха.

Поглядев за окно, я сообразил, что мы едем в сторону Воли. Давно я не бывал на этих улицах. Они как будто стали ярче и многолюднее. Все вывески и надписи на английском языке. Польская реклама попадалась редко.

– Мы прямо как по предместью Чикаго едем, – шепнул я.

– Никогда не была в Чикаго.