Книга Молчание в октябре - Йенс Кристиан Грендаль

У нее не было пристанища нигде, когда она сидела на заднем сиденье такси со своим маленьким сыном, но это не было для нее внове. Поэтому, быть может, она лишь немного поколебалась, когда шофер такси предложил ей пожить у него несколько дней. Он казался таким славным, и они были почти ровесники. И она осталась жить у него. Позднее она, должно быть, спрашивала себя, как это случилось, что она положила на него глаз и почему он внезапно стал для нее не просто услужливым таксистом, квартира которого по ночам пустовала. Вышло ли это случайно? Поначалу это ничего особенного не значило, и, быть может, именно поэтому она уступила ему. Он был просто случайно встретившимся ей шофером такси, а для него она могла быть кем угодно. Он не спешил открываться ей и говорить, что она значит для него; она могла быть для него кем угодно, и, обнимая ее, он предоставлял ей думать все, что ей заблагорассудится. Он не вводил ее в заблуждение и на первый взгляд не строил никаких планов, этот человек, который каждую ночь раскатывал по городу взад и вперед. Она, должно быть, спрашивала себя, не слишком ли это опрометчиво, когда обнаружила, что беременна. Но не могла не улыбнуться, когда в ответ на ее сообщение он лишь посмотрел на нее спокойно и сказал: «Почему нет?» Быть может, и она подумала: «А почему, собственно, нет?» Позднее она рассказала ему, что именно его спокойствие убедило ее, когда он, вместо того чтобы запаниковать, лишь посмотрел на нее, как человек, который знает, что делает. Она не могла не полюбить человека, который способен был так спокойно посмотреть ей в глаза, ей, в сущности, совершенно чужой женщине, сообщившей, что может сделать его отцом, если он не против. Это его неожиданное «Почему нет?» заставило ее забыть о том, что ей самой не мешало бы спросить себя, почему отцом ее ребенка должен стать именно он. Она не могла не полюбить человека, который дерзнул использовать шанс, предоставившийся ему по чистой случайности, потому что знал, что, как бы там ни было, это дело случая, с кем встретиться и когда, и потому что у него хватило мужества поверить, что именно сейчас, а не в будущем году или еще когда-либо его жизнь должна определиться.

Только лишь потом, после того, как решающий шаг был сделан, и сделан, можно сказать, вслепую, ее любовь обрела опору. Поначалу ей просто понравились его глаза, спокойствие, которое было в его взгляде и голосе, в общем, нечто чисто случайное. Однажды Астрид рассказала ему об этом, и он улыбнулся. Да, ответил он, не все ли равно, почему человек влюбляется. Однажды утром она проснулась оттого, что он произнес ее имя своим мягким, спокойным голосом, и, открыв глаза, вдруг почувствовала, что именно здесь ее пристанище, в его спокойном взгляде, который, казалось, обволакивал ее всю, со всех сторон. Взгляд его ласковых, слегка меланхоличных глаз, казалось, создавал вокруг нее некое пространство, в котором она могла оставаться сама собой и откуда могла бежать, когда ей вздумается, и так далеко, как ей захочется, но при этом никуда не исчезать. Впрочем, у нее больше не было желания убегать, как она убегала в молодости, когда еще один влюбленный щенок или еще один отчаявшийся зрелый человек воображали, что способны открыть ей, кто она, в сущности, такая, и лепить ее образ своими похотливыми руками. В молодости ей казалось, что где-то внутри она не такая, что там она другая и разгадать ее может лишь посторонний, неизвестный ей человек. Она бросала мужчин одного за другим, и молодых, и зрелых, из-за разочарования, потому что это был явно не тот человек, который способен вызволить на свет божий ту неизвестную и прекрасную женщину, что жила внутри нее. Да и кто бы это мог быть? Она посмеивалась над собой, рассказывая о своих девичьих терзаниях. Постепенно она не смогла думать о том, кто она, при этом не думая о той жизни, которая стала ее собственной однажды зимним вечером, когда она бросила своего седоватого кинорежиссера, обнаружив, что больше не находится в том мире, в котором себя воображала. Все, что происходило в ее судьбе до этого вечера, постепенно стало казаться ей стертым, ничего не значащим, отвергнутым наброском ее будущего. Но так она рассказывала мне о себе много лет назад. В сущности, говорить об этом так много не было надобности. Мы были здесь, и этого было достаточно.

Я не могу осмыслить первые годы нашей совместной жизни, не могу отделить их друг от друга. Даже если я разматываю эти годы подобно нити из клубка повествования, даже если мой рассказ путается между прошлым и настоящим, между явью и клубком есть различие. Хотя клубок состоит из той же нити, сам по себе он все же не история. Это просто массивный клубок из спрессованных дней, намотанных друг на друга, и внутренность клубка уже давно сокрыта в его мягкой глубине. По мере того как я разматываю нить, клубок становится все меньше и меньше, он утрачивает свою тяжесть, и под конец остается всего лишь одна-единственная невесомая ниточка, длинный ряд связанных между собою точек, которая скручивается и свертывается при моей попытке объяснить сложности и повороты этих лет. Годы наматываются друг на друга в соответствии с вечным круговоротом земли, в коловращении перемен и превращений. Меня забавляет, когда о времени говорят как о каком-то определенном месте, где движешься взад и вперед. А может, это и впрямь место, где все дни и часы находятся рядом друг с другом. Быть может, человек рассказывает свою историю, чтобы суметь найти путь сквозь лабиринт воспоминаний и мгновений, отделенных забвением. Но через этот запутанный лабиринт ведет много дорог, и если пойдешь по одной из них, то отрежешь себя от всех остальных. Через лабиринт движется человек, разматывая свой клубок, а когда он кончается, в руках остается лишь кончик, за который можно держаться. И мы медленно возвращаемся назад, двигаясь по собственным следам. Иной раз слышишь голоса за тонкими стенами тьмы, иногда замечаешь просвет, думая, что там есть дорога, но продолжаешь идти по собственному следу, боясь потерять путеводную нить и окончательно заблудиться. В своих воспоминаниях я нахожусь повсюду одновременно, каждое мгновение, забытое или живущее в памяти, но меняющееся от места к месту. В своем повествовании я могу быть лишь в одном месте в определенное время, если хочу найти путь между этими местами, найти выход и уяснить себе, каким образом я шел от одного места к другому.

Роза откинула голову, зажмурилась от солнца, и ее длинные волосы мягко упали ей на плечи. Я представил себе, как она воспринимает свет солнца в виде оранжевого тумана сквозь зажмуренные веки, представил себе, как она прислушивается к цокающим шагам прохожих, к голосам, доносящимся до нее от других столиков. Когда закрываешь глаза, то оказываешься как бы в центре мироздания. Звуки внешнего мира и твои собственные мысли сливаются в одном и том же невидимом пространстве. В уголках ее губ появился легкий намек на улыбку. То ли тепло, коснувшееся ее щек, было тому причиной, то ли какая-то мысль, пришедшая ей в голову. Она подняла руку и провела ею по шее, медленным, ласкающим жестом, и я узнал его. Так поглаживала шею Астрид, когда задумывалась, углубляясь в собственные мысли. Я тоже на какой-то момент прикрыл глаза, и это словно приблизило нас друг к другу, меня и Розу. Почему же я не могу просто встать и подойти к ней, почему мы сидим по разные стороны стеклянной стены кафе, моя дочь и я, ее отец? Я устыдился того, что скрываюсь от нее, но я знал также и то, что, если выйду наружу и встречусь с ней взглядом, мне тоже будет стыдно, стыдно оттого, что Астрид покинула меня. Если я иногда, когда тьма была слишком густой или слишком бездонной, невольно охватывал руками тело спящей Астрид, боясь ускользнуть от нее, то одного взгляда Розы было обычно достаточно, чтобы убедиться в том, где мое место, в том, что именно здесь мой дом, а не какая-то случайная точка на земном шаре. Ее взгляд держал меня крепко, словно невидимый шнур бумажного змея, но сама она даже не подозревала об этом. В ее глазах именно я держал конец шнура, чтобы она могла без опаски взмыть вверх и парить там, изучая небесное пространство. Когда я стоял в родильном отделении, держа в руках мягкое тельце новорожденной дочери, завернутое в одеяло, меня переполняли безумный страх и растерянность. Я боялся уронить ее и бормотал про себя те же слова, которые повторял однажды летней ночью, сидя около кустов шиповника на крыльце, обращенном к морю: «Держись! Держись крепче!»