Книга Злые ветры дуют в Великий пост - Леонардо Падура

— Ты уверен?

— Еще бы! Так какой ты выбираешь?

Она медлит с ответом, глядя ему в глаза. Он тонет в ее бездонном взгляде, как и положено влюбленному полицейскому.

— Если ты ограничишься тем, что будешь говорить мне комплименты, то лучше пойдем в Монако. А если будешь распускать руки — то в Пескао.

— Пошли в Пескао. Я за себя не отвечаю.

— А почему бы тебе не пригласить меня к себе домой?

Вопрос застает его врасплох; во время их разговора по телефону Конде хотел, но не решился пригласить ее к себе. Еще раз подтверждается его подозрение, что эта женщина — слишком женщина, и нет смысла ходить вокруг нее кругами наподобие того, как сексуально озабоченный Тарзан подбирался по деревьям к своей Джейн.

— Я тебя не послушалась, — говорит Карина растерявшемуся от неожиданности Конде и улыбается. — Моя машина стоит тут, рядом. Так мы поедем к тебе или нет? У тебя получается вкусный кофе.

Дрожащими руками Конде запускает кофеварку. Предвкушение обладания этой женщиной приводит его в смятение, какое он не испытывал с той поры, когда еще только начинал приобщаться к тайнам любви. От волнения он принимается болтать о чем придется: о секретах приготовления кофе, которым научился у Хосефины — я тебя обязательно свожу познакомиться с ними, с ней и Тощим, моим лучшим другом; не понимаю, почему вы до сих пор не встречались, — и поглядывает на кофеварку: не полился ли кофе, — они живут за ближним углом от твоего дома; о своем пристрастии к китайской кухне — у нас в управлении работает Патрисия, китаянка, так ее отец, Себастьян Вонг, готовит супы — язык проглотишь; о сюжете рассказа, который хотел бы написать, об одиночестве и пустоте — он выливает первую порцию кофе в кувшинчик, куда уже насыпаны две ложечки сахара, и взбивает все в густую рыжую массу, — пока тебя ждал, мне вдруг захотелось написать что-то подобное, я уже несколько дней вновь испытываю желание писать, — и добавляет в кувшинчик остальной кофе, наблюдая, как на поверхности образуется желтая и конечно же горькая пена, потом разливает кофе в две большие чашки и объявляет, что приготовил кофе-эспрессо, садясь за стол напротив Карины, — каждый раз, когда во мне просыпается любовь, я верю, что опять смогу писать.

— Ты так быстро влюбляешься?

— Бывает, что и быстрее.

— Это любовь к литературе или к женщинам?

— Скорее страх одиночества. Просто панический ужас. Как тебе кофе?

Карина понимающе кивает и смотрит в ночную тьму за окном.

— Что нового известно о погибшей девушке?

— Пока не густо: умная была, честолюбивая, хотела многое от жизни получить, любовников меняла…

— То есть?

— То есть, как говаривали в старину, да и теперь иногда тоже так говорят, она была девицей довольно легкого поведения.

— Только потому, что имела нескольких любовников? Тогда это определение относится к большинству женщин. А может, ты из тех, кто считает, что жениться можно только на девственнице?

— Это тайная мечта всех кубинских мужчин. Но я не привередливый, мне достаточно, чтобы она была рыжей.

Карина никак не показывает, что приняла комплимент, и допивает свой кофе.

— А если эта рыжая — тоже довольно легкого поведения?

Конде улыбается и качает головой в знак того, что она его неправильно поняла.

— Я назвал ее так потому, что она могла отдаться за пару кроссовок, — говорит Конде и тут же мысленно клянет себя за длинный язык, он ведь сам хочет переспать с Кариной и подарить ей пару босоножек. — Ее непостоянство в любовных связях для меня как следователя имеет значение лишь с точки зрения возможных мотивов убийства. У мертвых нет личной жизни.

— Жуть какая! Человека могут убить за что угодно.

Конде улыбается и допивает свой кофе, потом с удовольствием закуривает, испытывая потребность ощутить привычное вкусовое сочетание.

— Так обычно и случается: убивают ни за что и чаще всего непреднамеренно, а во многих случаях просто по ошибке; никто в принципе не хочет становиться убийцей, однако многие поневоле переступают черту. Это как химическая реакция… А я зарабатываю себе на хлеб за счет чужой необузданности. Разве не грустно?

Карина молча соглашается, а потом берет на себя инициативу: протягивает руку над темным пластиком столешницы, опускает ладонь на плечо мужчины, который вроде бы наслаждается своей печалью, и принимается гладить его. Женщина, умеющая ласкать, думает он, — это не призрак, который в любой миг может исчезнуть…

— «О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! глаза твои голубиные…»

Конде произносит слова Библии, слова Соломона, а Карина, почувствовав себя прекрасной, как Иерусалим, забывает про кофе, встает со стула и, продолжая держать его за руку, приближает к его губам свои груди — «два сосца твои — как двойни молодой серны, пасущиеся между лилиями», — чтобы он свободной рукой неуклюже расстегнул ей блузку и увидел перед собой не «двойни молодой серны», а две нежные и дерзкие груди с сосками, похожими на спелые сливы, которые пробуждаются от первого же прикосновения его языка, и он принимается сосать их, снова став младенцем, прежде чем отправиться в путь к истокам жизни и мира.

Конде сидит на стуле, держа за талию Карину, податливую и легкую в его руках, и входит в нее медленно и осторожно, будто боится сделать ей больно, опускает ее на фаллос, как священное знамя по флагштоку, которое нужно защищать от тьмы и непогоды. Неожиданно для него она издает сдавленный крик, выгибает спину, словно раненная в сердце серебряной пулей, а он только крепче обнимает ее, прижимает, чтобы почувствовать черный треугольник неизведанной сельвы, потом руки его соскальзывают со спины на ягодицы, проникают в разделяющую их жаркую расщелину, и нетерпеливые пальцы начинают ходить неспешно и безостановочно по скользкой дорожке от ануса к вульве и обратно, ощущая, как призыв ее набухающей плоти заставляет пенис еще сильнее напрягаться в ответ, исполнять свою миссию. И когда он позволяет пальцу скользнуть в ее анус, из ее груди вырывается новый крик, громче прежнего, а он в попытке заглушить этот крик пускает в ход язык, но она уже не в силах молчать, потрясенная этим тройным проникновением; в ней распахиваются все внутренние шлюзы, и подземные течения затаенных, глубинных желаний выплескиваются, устремляясь к ставшему возможным земному блаженству. И тут в открытое окно врывается порыв ветра и заключает обоих в свои объятия.

— Ты меня убиваешь, — еле слышно шепчет Конде.

— Я себя убиваю, — стонет Карина, обессиленно сникая, то ли от внезапной атаки ветра, то ли от невозможности вынести такой накал физического и душевного наслаждения.

Через несколько дней, раздумывая над тем, может ли и вправду полицейский вроде него стать счастливым и начать жить по-новому, лейтенант Марио Конде вдруг приблизится к постижению истинного смысла того, что с ними случилось, но сейчас он ни о чем не способен думать, потому что Карина плавно, будто паря в невесомости, становится перед ним на колени, как на исповеди, стаскивает трусы, повисшие у него на одном бедре, вытирает ими сперму, покрывающую пенис, и заглатывает тот с жадностью, словно накопившейся за много дней. Теперь наступает очередь Конде стонать и рычать — о, черт! Карина! — он ошеломлен красотой ее позы, красотой женщины, застывшей перед ним на коленях, хотя видит лишь голову с рыжими волосами, которые разлетаются в стороны по мере того, как голова с решительной убежденностью скользит вперед-назад. И фаллос его начинает расти до невообразимых, немыслимых размеров — и все пределы уже одолены. Конде ощущает, как превращается в могучего зверя, властителя всех своих чувств, он хочет сполна воспользоваться полученной властью — берет в обе руки ее голову и заставляет женщину сделать невозможное, открыть всю свою глубину, самое дно, и она — пленница и грешница — принимает в горло извержение его спермы, которая, как ему кажется, спускается вниз из самых потаенных уголков его мозга. Ты меня убиваешь. Я себя убиваю. Умирая, они сливаются в поцелуе.