Книга Скиппи умирает - Пол Мюррей

Убедившись, что он уснул, они гуськом пробираются в спальню и окружают его кровать, их длинные никчемные руки вяло болтаются по бокам, слышно их гнилостное дыхание и свист: МЫ — МЕРТВЕЦЫ… Они хватают его за руку и тащат вверх по лестнице, в какую-то комнату, а Привидение в кровати поднимает голову и отдергивает простыню, чтобы показать свое тело; тусклая кожа сравнялась цветом с постельным бельем, оно тянет к нему руки, впивающиеся в него ледяной хваткой, а губы приникают к нему в поцелуе, так что он даже не может ни крикнуть, ни вдохнуть, ни разбудить Рупрехта; он сует руку под подушку, к таблеткам, — но их нет! Наверно, кто-то входил сюда и украл их! Вот уже комната наполняется водой, и он начинает тонуть, а руки утаскивают его вниз, под воду…

Он открывает глаза. Никакой воды нет, в комнате нет никого, кроме него и Рупрехта. Таблетки лежат на прежнем месте. Только призрачный полусвет остается в комнате, как будто тут есть кто-то невидимый. Скиппи отворачивается от него, зажав в руке маленькую светло-желтую трубочку.

Отец Грин спускается из Башни поздно вечером. Свет в зале Святой Марии уже погашен, но в окна смотрит луна, и ее света достаточно, чтобы разбирать дорогу; хотя, пожалуй, он бы и во сне здесь не заблудился, если бы только к нему шел сон. Это его любимое время суток, когда вся школа засыпает и он наконец-то может приняться за работу! Бедняки всегда среди нас, говорит Господь, а значит, и работы всегда хватает; пускай отец Грин уже немолод, но он отнюдь не собирается отлынивать от своих обязанностей — и вот сегодня ночью, впервые после долгого перерыва, он чувствует в себе трепетный прилив былых сил! Жизненные соки, бегущие по его…

Что?

Ему слышатся чьи-то шаги. Он оборачивается — но зал пуст. Конечно же пуст! Кому тут быть — в такой-то час? Что-то в последнее время ему часто что-нибудь мерещится — то чьи-то фигуры выходят из теней, то слышатся странные отголоски, будто кто-то идет вслед за ним. Может быть, стоит сходить к медсестре, пройти осмотр… Да, но это как раз придется очень по вкусу “Грегу”! Нет уж, лучше подождать, все со временем пройдет, Deo volente[12].

Проходя под статуей Девы Марии, он крестится, а потом спускается по ступенькам в цокольный этаж. Когда-то его кабинет находился на верхнем этаже. Теперь там компьютерный класс, а для его благотворительной деятельности отведено помещение в преисподней. Прогресс. До отца Грина доходили слухи, будто, если Десмонд Ферлонг не вернется, и.о. директора Костиган − Грег — намерен вообще снести Старое здание. Да-да, это самое здание, которое возводилось, кирпичик за кирпичиком, под присмотром отца Лекуинтрека, еще в те времена, когда во всей стране не было ни одной приличной школы — по крайней мере, для мальчиков-католиков. Еще в те времена, когда их орден был крепок и полон рвения! А теперь эта школа служит всего лишь украшением витрины, престижным питомником для будущих молодых финансистов.

“Джером, не знаю, как вам это удается”. “Джером, вы источник вдохновения для всех нас”.

Он включает свет в этом мрачноватом кабинете, открывает черновик заявки на пожертвования от корпоративных друзей школы. Сколько раз он уже писал это самое письмо? Однако сегодня он никак не может сосредоточиться на нем.

“Джером, можно вас на минутку…”

Отец Грин шел в Резиденцию обедать; он и не заметил, как к нему подошел и.о. директора. Обычно Грег старается держаться от него подальше: для него он один из старых динозавров, с которыми ничего не поделаешь, — разве что ждать, когда сами вымрут. Но вот он сам — может ли такое быть? Оказывается, может! — расспрашивает священника о том случае, когда мальчика стошнило у него на утреннем уроке французского! “Я слышал, у вас там вышел скандал с одним из второклассников”, — сказал и.о.

Ну и ну! Отец Грин так изумился, что даже не нашелся что ответить, и, похоже, это было истолковано как признание вины, потому что дальше и.о. директора перешел напрямую к нагоняю — пусть даже этот нагоняй был замаскирован под всякого рода покровительственное заискивание: “Времена изменились, Джером… иногда я и сам… не забывайте, эти мальчики уже не так крепки здоровьем, как в наши дни…” (В наши дни! Он что же, совсем за дурака держит Джерома?) “Было бы куда более конструктивно, Джером, если бы вы обращались с ними полегче”.

Ну да. Полегче: вот девиз этой эпохи. Для этих детей, как и для их родителей, все должно быть легким. Это их прерогатива, это их право, а если что-либо нарушает его, что-либо требует от них хотя бы ненадолго выйти из их уютного оцепенения, то это нехорошо. Они проживут жизнь, ни разу не узнав, что такое нужда и лишения, и будут принимать это как должное, как нечто такое, что освящено — где-то там, в туманных, усеянных спутниками небесах — тем же самым бесформенным Боженькой, который обеспечивает их шведской мебелью и полноприводными джипами, который появляется, когда его зовут на свадьбы и крестины. Таким добреньким Боженькой с огоньком в глазах. Легким Боженькой.

Обращаться полегче. У него прямо кровь закипела от этих слов! Он уже готов был вцепиться Грегу в лацканы пиджака! Черт побери, приятель, ты что, думаешь, Бог уже не ведет счета добрым и злым делам? Оглянись по сторонам! Всюду грех! Он еще сильнее, чем когда-либо прежде: он загрязняет, отравляет, разъедает все вокруг как рак! Мальчикам необходим кто-то, кто напугает их! Нужно, чтобы кто-то сказал им правду! Сказал бы им, что их души в опасности, что их единственная надежда — пасть ниц перед Богом и молить Его о небесной милости — чтобы Он избавил их от бесчестия!

Но он так и не схватил Грега за лацканы, так и не произнес ничего этого вслух; он только улыбнулся, обещал умерить свой пыл и извиниться перед мальчиком, чьи чувства задел. Нельзя назвать это капитуляцией; он слишком хорошо сознает бесплодность своих усилий. Муки ада — пустой звук для этих мальчишек. Душа, Бог, грех — это для них слова из другой эпохи. Суеверные бредни старого пугала.

Отец Грин уже долгое время задается вопросом: а что он здесь делает? Мысль об уходе на пенсию пугает его: слишком многие его коллеги на его глазах просто таяли от бездеятельности. Люди, с которыми он работал бок о бок в разных миссиях, в диких языческих краях, где их единственной опорой была вера, выйдя на покой, бесцельно бродили по Резиденции, будто отекшие улыбчивые зомби, мирно ожидающие прихода смерти. Вместе с тем и работа, которая всегда была для него спасением, — работа тоже утратила былую притягательность. Он имеет в виду не преподавание — оно никогда его не интересовало, да и сегодняшние мальчишки хуже, чем когда-либо раньше: они погрязли в распутстве, это яблоневый сад, в котором плоды гниют еще на ветке. Но в бедных квартирах, в районах муниципальной застройки, где в первые годы после того, как его призвали из Африки обратно, он видел добрые знаки посреди опустошения — надежду на лучшую жизнь, честность, способность к переменам, — теперь он видит одно только безысходное опустошение. Те же беды, что и двадцать лет назад: сырые комнаты, раковины, полные бутылок, почти беспризорные дети, бегающие по пустырям, где валяются использованные шприцы; та же легкая капитуляция, та же слабость, то же упразднение ответственности. А здесь, в этом кабинете, приходится заниматься все тем же: бесконечно клянчить гроши, бесконечно и унизительно трезвонить о милосердии.