Книга Взгляды на жизнь щенка Мафа и его хозяйки - Мэрилин Монро - Эндрю О'Хоган

— Все мы зовемся чужими именами, — сказал он. — Ты — не ты. Я — не я. В Америке не осталось людей, которые были бы самими собой.

— Как тебя зовут родители?

— Гедалия. Евреи — мое подсознательное. Мои родители были наемными рабами. Они всю жизнь скребли, мыли и драили, а теперь с гордостью говорят, что ничего не знают о рабочем классе.

— Надо же!

— Они отрекаются от рабочих. Твердят, будто не имеют к ним никакого отношения.

— Что ж… мы все взрослеем и меняемся.

— Верно, мы взрослеем. Я видел несколько страниц из нового романа Беллоу, еще не законченного. Про одного персонажа у него сказано: «Он иногда воображал себя неким заводом, производящим личную историю»[29]. Так и написано в его новой книжке, Мэрилин. Я не шучу — это же я! Мои слова. История моей жизни.

— Ах, Чарли, — воскликнула Мэрилин, — ты прелесть! Тебе ведь всего двадцать три. Ты не можешь знать историю своей жизни. — Она на миг задумалась и показала мне, что мысли — это истории. Мэрилин часто так делала: показывала мне истории-встречи, мгновения-саги. Паром продолжал свой путь по бухте, когда природа вдруг пробудилась ото сна — для нас, для них, для Чарли с Мэрилин, для их смеха и сиюминутной дружбы; маленький флаг на корме захлопал на ветру в порыве бессмысленного патриотизма.

— Думаешь, Кеннеди действительно удастся что-то поменять?

— Надеюсь. Это ведь здорово, правда же, когда есть человек, который на твоей стороне?

— Ага.

— Такой поворот событий мне кажется естественным. Он определен природой.

— Природа — тоже своеобразный образ мышления, — кивнул Чарли. — Все меняется. Перемены неизбежны. Если бы Кеннеди не появился, мы бы его изобрели. Сто процентов.

— Нелегко ему, — сказала Мэрилин. — Представляешь, каково это — все время пытаться соответствовать ожиданиям? И этих ожиданий так много… — Она подняла глаза и вспомнила Анну Кристи.

— Ну, не знаю. Люди генерируют надежду. Так уж оно здесь устроено, — заметил Чарли, широким жестом указывая на Нью-Джерси.

— Та еще игра.

— Люди ее обожают, — вновь улыбнулся Чарли. — Надеяться и верить. Вот чем так манит всех Линолеумвилль. — Чарли достал упаковку «Твинкис». Что за человек! Скормил мне два кекса подряд. Золото, а не человек. За всеми этими философскими разглагольствованиями и цитатами Чарли просто хотел нравиться девушкам. Он погладил меня с необыкновенной нежностью, предназначенной кому-то другому.

— В «Гендерсоне», — почти с грустью произнес он, — один герой упоминает, что с английской собакой можно поговорить по душам.

— Я не англичанин, а шотландец. Мой далекий предок лизал лицо хозяину, убитому при Куллодене.

Вопросы национальной принадлежности… Ох, только бы не завестись. Как-то раз мне пришлось объяснить одной белке из Бэттери-парка, что собаки не нуждаются в переводе с одного языка на другой — это проблема исключительно людей (и, по всей видимости, манхэттенских белок). Мы очень четко слышим интонации — речь представляется нам чем-то вроде игры на чудесных барабанах. Мне так и не удалось объяснить белке, что игра на барабанах — традиционное занятие американских индейцев.

Неделю спустя мы поехали в Мехико разводиться с Артуром. Сначала за мной должен был присматривать привратник Виктор, но у его жены внезапно поднялась температура, и ему пришлось всю неделю кипятить чайники в Куинсе. Тогда свою помощь предложила Мэй Райс, секретарь Мэрилин, но она понадобилась моей хозяйке в поездке, поэтому в конечном итоге мы втроем погрузились в невероятно тряский самолет и отправились на юг. Когда мы всходили на борт, пилот потрепал меня за подбородок: я уже начал казаться себе эдаким среднестатистическим пушистеньким дружочком, очаровательным позвоночным, сопровождающим элегантных особ в кругосветных путешествиях. К примеру, как Леоненко, палевый охотничий пес Васко Нуньеса де Бальбоа, который сопел у него под боком, когда тот открывал Панамский перешеек. У нас с Леоненко похожая предыстория, хотя никаких сведений о том, есть ли в его родословной шотландцы, не сохранилось. В отличие от самого Бальбоа терпимости ему было не занимать. Пес защищал хозяина от всего, кроме его собственного дурного нрава (обычное дело, скажу я вам). Спасаясь от врагов, он даже забрался вместе с ним в бочку. Компаньонку Мод Тонн так и звали — Компаньонка. То была очаровательная серая мармозетка, неравнодушная к кельтским преданиям и эллинской поэзии — стихам, по большей части посвященным бессилию человеческой страсти[30]. Увы, крошечный примат недолго развлекал курбетами хозяйку, годами влачившую бремя национального вдовства. Когда Мод Тонн отправилась на разведку в Санкт-Петербург, простуда быстро положила конец этим курбетам. Говоря о мармозетках-компаньонах, нельзя не упомянуть Митца, «отвратительную мартышку», как называла Ванесса Белл питомца, сопровождавшего Вирджинию и Леонарда Вулф в поездке по Германии в 1935 году. По словам Ванессы, расцвет фашизма был пустяком в сравнении с растущим могуществом Митца, который пробуждал в чете Вулф настоящую родительскую тревогу. Ванесса с удовольствием подчеркивала, как завидует ее сестра мартышкиному дару сосредоточиваться в любых условиях. «Он вел себя так, словно ставил под вопрос весь мир», — говорила Вирджиния.

Вот о чем я думал, пока наш самолет пыхтел над Ганновером, штат Пенсильвания, и мысль об этих созданиях продолжала расти и тявкать в моем дремлющем сознании, когда мы пролетали над Голубым хребтом и пещерой Ганди в Западной Виргинии. Мы сидели в громадной железной птице, а за нами, в небе над рекой Камберленд, что на юго-востоке Кентукки, вился белый след. Во сне я видел расстилающийся внизу мир: огромные поля, фермы и веселые лица за фермерским столом в оживленных вечерних сумерках. Мы пролетели над Мемфисом, штат Теннесси, и над арканзасским озером Дегрэй. Я подумал, что вполне мог бы стать пилотом, когда вырасту. Под нами поплыли бескрайние пустоши и одинокие домишки посреди Богом забытой глуши, а затем мы с ревом пронеслись над Франклином, Хопкинсом и местечком под названием Рейне. На летном поле аэропорта «Даллас лав филд» мое путешествие подошло к концу.

Я пришел в восторг от последовавшего за этим хаоса и того, как он разрешился. Одна из причин моей любви к Троцкому — его врожденная склонность к авантюризму. В поисках места, где можно жить и работать, мой кумир объездил весь свет, встречая новых друзей и врагов в Турции, Франции, Норвегии и Мексике. В Далласе власти запретили мне садиться в самолет. Неправильно заполненные бланки, нет разрешения, обязательный карантин — ах, что за бардак! (Я сразу вспомнил первое знакомство Ноэла Кауарда с американской таможней. «Милый агнец, расскажи, кем ты создан, расскажи?»[31]— осведомился он у сварливого чиновника, и небеса разверзлись.) Мэй Райе пыталась дозвониться до мексиканского посла, но потом какая-то услужливая дама, сотрудница аэропорта, сказала, что за собакой могут присмотреть ее знакомые. Моя хозяйка и Мэй приехали в Мексику всего на день — подписать бумаги о разводе. Я, конечно, расстроился, хотя в глубине души знал, что рано или поздно все равно попаду в Мексику: так предначертано[32]. До приезда нянек я успел нашкодить в зале ожидания: разлил по полу целое ведро моющего средства. Мэрилин со скорбным видом сидела в баре и пила мартини. На экране телевизора, сквозь полосы и помехи, показывали то, что весь день крутилось в голове у Мэрилин: вступление сенатора Кеннеди на должность тридцать пятого президента Соединенных Штатов Америки.