Книга На пути в Итаку - Сергей Костырко

От сквера по узкой улочке, как по коридору меж стеклянных кубов каких-то административных зданий, он снова вышел на площадь. Другую совсем. Пустую и просторную, как поле. На площади вытянутое здание театра — высокое, торжественное, с колоннами, но парадность и монументальность его, так же как и торжественность парадных фасадов здания напротив театра, съедалиось бескрайней ширью площади. «Над желтизной правительственных зданий…» На периферии сознания ожили имена Александра и Константина Романовых. Он шел по краю асфальтового поля, читая театральные вывески, перебирая знакомые ощущения парадной унылости советского областного города, осколком которого для него всегда была площадь перед театром Советской армии в Москве.

Но опять же — было и еще что-то.

И он по-прежнему не мог сформулировать что.

Он свернул налево за угол в узкую улицу, оказавшуюся перешейком. Впереди снова открытое городское пространство — еще одна площадь и сквер, точнее, парк — голые и потому как бы редкие сейчас деревья, вдали за ними аллейки с парковой скульптурой — глаз угадывает что-то мраморно-античное, женские бедра и плечи, стынущие в сырой январской оттепели… Ну а на аллее, в которую он вступает, впереди приземистое сооружение надгробного мемориала. Горящий факел, ведра с цветами. Толпится группка школьников. Или студентов. Почему-то выскочило слово «пилсудский». Именно слово, а не имя. Он знал, что прах Пилсудского покоится в Кракове. Ну а какой «пилсудский» в этих могилах, спросить не у кого. Останавливаться и рассматривать он постеснялся. Равнодушное туристское любопытство может показаться оскорбительным вот этим молодым людям. Это их память, не твоя. Он прошел мимо, воровато проведя взглядом по лицам, и какого-либо скорбно-государственного отсвета на них не обнаружил. Молодые люди смотрели не на надгробие, а куда-то вправо, и, проследив их взгляды, он увидел шагающих по аллее двух уже почти взрослых мальчиков, в шинелях, в армейских кепках и с ружьями. Почетный караул. На фоне сквера и улицы с редкими прохожими, с мигающим светофором их воинственность кажется чуть утрированной. И не прикладывается к ним образ грозных шляхтичей XVII века или тех молодых мужчин из полуподземной Варшавы 44-го года. Шинели кажутся чуть великоватыми, подрагивают при шаге румяные щеки. Симпатичные мальчики, подумал он, вспомнив фразу Анджея Стасюка о том, что эта армия, в конце концов, не выиграла и не проиграла ни одного сражения. Где-то в Интернете он прочитал, что сам Стасюк чуть ли ни в тюрьме сидел за отказ служить. Но опять же не твое это дело.

И он прошел дальше, ориентируясь на уже выползший над домами шпиль советской высотки в центре. Дар Советского Союза братской Польше, верстовой столб, какими метила когда-то свои пространства советская империя. Когда

Польша оказалась за воротами соцлагеря, был у варшавян порыв снести высотку. Остановили, как ему рассказывали здешние русские, чисто финансовые проблемы — снос этого здания, выполнявшего ко всему прочему еще и функцию телевышки, а также переселение неимоверного количества нужных городу организаций, обосновавшихся в здании, потребовали бы чуть ли ни трети годового бюджета всей Польши. Высотку не тронули. И правильно сделали. То ли архитектурный контекст Варшавы, то ли осознанное усилие архитекторов сделало ее польской. Шпиль ее с огромными часами напоминает отчасти шпиль польских замковых башен. Город переварил ее.

Переварил?

Чем?

Вот это странно. При всей, московской почти, эклектике этого города, архитектурный код Старого города сопровождал его на всем протяжении пути.

Он уже выходил на Маршалковскую, ориентируясь на шпиль высотки, вдоль кубов бесформенных зданий, упершись глазами в синтетические куртки идущих впереди парней с нотными папками, в обтрепанные их джинсы, и только успел подумать, что собственно Варшава для него здесь закончилась, как тут же в открывшемся между домами проходе увидел невысокое круглое здание с зеленым куполом и с портиком о четырех колоннах, то ли костел такой, то ли концертный зал, просигналившее ему издали: да нет, мужик, все на месте — ты в Варшаве.

Маршалковская

Он вышел на Маршалковскую, распахнувшуюся перед ним знакомой по советским московским проспектам оформленностью пространства, как бы изначально сориентированного архитекторами не на человека, идущего по улице, и даже не на машины, а на взгляд государственного лица из окна лимузина, пролетающего в правительственном кортеже, то есть человека с гипертрофированным комплексом неполно-ценности, требующим соответствующих этому лицу монументальности и величия подвластного ему города — какого-нибудь маленкова-суслова-гришина.

Чудо, что он дожил до проживания таких ландшафтов как архаики. Нет, свято место, как говорится, пусто не бывает. Образовавшиеся в этих пространствах пустоты забиваются (буквально — как досками забивают выбитые окна) гигантскими рекламными щитами. И он до сих пор не знает, нравится ему это или нет. Нет, разумеется, из двух зол выбирают меньшее. Разумеется…

Метро

Над спуском в подземный переход он увидел значок метро. Очень кстати. Метро было в его планах. Но уже через несколько минут он обнаружил, что не в состоянии сосредоточиться. То есть он смотрит и — не видит. Тело живет обычную метрожизнь: ноги перебирают ступеньки вниз, взгляд скользит по облицованной кафелем стене, рука толкает стеклянную дверь, качнувшую его отражение с газетными и прочими киосками в подземном переходе; впереди турникет, за ним движущаяся черная лента эскалатора. Руке не хватает только сегодняшнего номера «Времени новостей», купленного у очкастого киоскера при входе в метро «Красногвардейская». Собственно варшавское метро включается для него отсутствием окошечка кассы в холле перед турникетами. Нет окошечка. И кассы нет. Стоят какие-то торговые автоматы, к метро отношения не имеющие. Проходящие мимо люди вынимают из карманов магнитные жетоны и полосочки билетов. Потоптавшись пару минут, он повернул назад, в переход, к газетному киоску. «Да-да, пан, — сказала девушка, — билеты продают здесь». И протянула узенькую полоску картона с магнитной лентой: «Вставлять вот так». «Ай си, — сказал он. — Спасибо. Дянькуе». И далее он привычно — не важно, что формат картонки другой, чем в Москве, — вставляет полоску в щель турникета и встает на эскалатор.

Во второй раз восприятие включилось только на платформе, чистенькой, малолюдной, без особого декора — все предельно функционально. С тихим рокотом подкатил поезд, открылись двери, и вместо того, чтобы постоять еще на платформе, рассмотреть, вчувствоваться, он послушно шагнул в вагон. В принципе такой же, как и дома. Только обшивка у сидений красная и, как ему показалось, матерчатая. За стеклом по стене тоннеля струились красная и зеленая нити кабеля, и чистота их цветов усиливала ощущение новодела — в московском-то метро и грохот не тот, и стены за стеклом кажутся покрытыми многолетней, если не вечной, копотью, как и змеящиеся в ней кабели, угадываемые глазом исключительно по теневой штрихобводке.

Поезд тормозит на следующей станции, он выходит. И снова ничем не цепляющая глаз станция, только ощущение опрятности, как бы некоторого щегольства и камерности — металл, пластик. Еще один эскалатор. Далее он идет по переходам и отмечает для себя, что переходы эти больше похожи на переходы только что открытого торгового центра, еще не обшарпанного ногами сотен тысяч протекших здесь людей и не высушившего еще на своих стенах их дыхания. Похоже, что в этом метро просто нет места для зловещего московского мифа о бескрайнем метрогороде с бомбоубежищами и складами, бункерами для правительства, с истлевшими останками диггеров-одиночек и толпами жирных крыс. Варшавское метро, в отличие от московского, — обычный городской транспорт. Чистенький, новенький, легкий и, в общем-то, если сравнить, скажем, с дизайном стокгольмского метро, — безликий.