Книга Каменные клены - Лена Элтанг

Папа, ты скоро встанешь на ноги, даже если они будут не слишком красивыми, хотела сказать Саша. Вот лорд Байрон притачивал к своей хромой ноге сапог с колодкой, а по нему страдали все женщины на острове. Или, скажем, царь Эдип: того так и звали — распухшая нога, или возьми Улисса: его имя происходит от слов бедро и рана.

Но отец не стал бы этого слушать, он молча выпивал чай, отдавал поднос и отворачивался к стене, дожидаясь, пока Саша уйдет. На стене были длинные синеватые царапины — папа теперь все время колупал штукатурку, под ногтями у него была известь, а чистить он не разрешал, ему не нравились блестящие инструменты из Сашиного несессера.

Люди умирают, когда кто-то хочет, чтобы они умерли, думала Саша.

Дейдра была нужна Помму, она выздоровела, подстриглась под мальчика, посадила в саду сарсапариль и котовник, уволилась из «Кленов», вышла замуж за своего бретонца и отправилась на другой конец пролива.

Папа был не нужен Хедде, и он не выздоровел. Он умер через восемь месяцев после аварии, так и не сумев срастить свои переломанные кости и вернуть себе ясность ума.

Саша читала в одной старой книге, кажется, в Физиологе, что птенец удода вырывает у родителей облезлые слабые перья и вылизывает их слепнущие грязные глаза. Она готова была делать то же самое, день за днем ходить к Эрсли за кислородом и протирать отцу спину шалфейным уксусом, день за днем вынимать из постели воображаемых муравьев и перестилать одеяла, вдыхая плотный запах мочи, морфия и болезненного пота — но этого, вероятно, было недостаточно.

Старый доктор Фергюсон тоже умер — два года спустя, от сердечной недостаточности. Наверное, он не слишком-то был нужен своему сыну, молодому Фергюсону.

1992

Есть трава матица при старых местах, листочки кругленьки, что капуста, с одну сторону гладко, И та трава вельми добра, которая мати или мачиха детей не любит, — дай пить или носи при себе — поможет.

Когда девятилетняя Младшая осознала, что у нее есть грудь, она сразу пришла к Саше и, расстегнув школьное платье, показала ей:

— Смотри, она скоро будет больше, чем твоя! Мне сегодня в школе все завидовали и даже трогали, чтобы проверить, настоящая или нет.

— Ты что, вот так же расстегиваешься в школе, как здесь при мне? — фыркнула Саша, стоявшая у плиты, не отводя глаз от турки с кофе.

— Какая ты глупая! У нас был спортивный час, и мы мерились лифчиками в раздевалке, — сказала Младшая, надув губы и отвернувшись. Она всегда обижалась быстро, тут же забывала, но могла и припомнить, неожиданно, спустя полгода, а то и год. Так вспыхивает сырой плавник в печи — синим болотным огоньком, безнадежным, гаснущим, но стоит отлучиться из дому за растопкой получше, как ты возвращаешься к гудящему в печи огню и застываешь в удивлении.

— Мы сегодня в классе разбирали старинный телефон, в нем была пропасть черного порошка. И еще я видела в коридоре твоего мамонта, — добавила Младшая, снимая турку с плиты и наливая себе кофе. — У него скоро отрастет зимняя шерсть до пола, ну и вкус у тебя, Аликс, скажу я тебе!

Младшей не хотелось становиться свояченицей учителя, как не хотелось перебираться в Монмут-Хаус с его нетопленными коридорами, полными сквозняков, и долгой каменистой дорогой в город. Дрина до сих пор боялась призраков, живущих на болотистых полянах за вествудским лесом, прямо, как маленькая.

Еще она боялась превратиться в ворону или водяного червя, как те два королевских свинопаса из саги, которую сестра когда-то давно читала ей вслух перед сном. Свинопасы тоже постоянно ссорились по пустякам, даже хвостами дрались на дне морском: потом превратились они в двух призраков и пугали друг друга, потом превратились они в два снежных облака и хотели засыпать снегом земли друг друга.

Сашу всегда удивляло, с какой покорностью Младшая принимала на веру ее выдумки, старинные страшилки и кельтские вересковые мифы. Вот была бы слушательница для Дейдры, думала она, жаль, что упрямая ирландка бросила нас на произвол судьбы, прямо как римские легионы — Британию.

1988

Есть трава трясунка, тоненькая, стелется по земле, к ней приникнув; цветок белый у самой земли, едва видно. Хороша она, как придется чего попросить у людей — все выйдет тебе на пользу.

— Усадьбу назвали «Каменные клены» не из-за кленов вовсе, — объяснила мама Саше в один из летних дней, — кленов тут отродясь не было, просто когда мы сюда приехали, Дейдра посмотрела на руны, а твоя руна Calc связана с кленом и рябиной. Я предложила отцу назвать усадьбу Клены, но он сказал, что клен — это слабое дерево, и добавил слово каменные.

Вот и ты, Саша, с виду каменная, а внутри у тебя слабое дерево, хотя мы с папой положили тебе листья боярышника в колыбель, и ты должна была вырасти задирой и сорвиголовой.

Александрино дерево и вправду оказалось не слишком выносливым, даром, что из него делают гитары и бейсбольные биты. Маме приходилось то и дело лечить Сашу, и она сушила целебную траву, вся кухня была увешана шуршащими метелочками, а в кладовой стояли настойки в длинногорлых бутылях. Названия трав и разъяснения мама писала шариковой ручкой на лоскутке пластыря: не встряхивать, только наружно или разводить обяз.

Когда Саша с отцом остались вдвоем, им показалось, что они проснулись в каком-то другом доме, в растерянности и с тяжестью в голове — так бывает, когда засыпаешь в тени тисового дерева Отец бросил работу и занялся пансионом, а Саша перестала ходить в школу миссис Мол.

Она слонялась по дому, хватаясь за мамины дела в маминых нитяных перчатках, она делала все, как положено, но удержать «Клены» в руках никак не удавалось, казалось — дом зарастает проволочным терновником, и в нем вот-вот поселятся баньши и всякая прочая нечисть.

Через несколько лет отец заболел и стал все чаще оставаться дома. К тому времени Хедда уже поселилась в пансионе, а для Младшей на заднем дворе поставили песочницу и качели. У Саши появились непривычные заботы — она заваривала кору и корни барбариса, высаживала в мох наперстянку, кипятила, охлаждала, цедила.

У отца синели кончики пальцев и губы, отекали руки, он перестал носить обручальное кольцо — теперь оно лежало в фаянсовой плошке на его комоде — у него то и дело темнело в глазах, а кожа стала сухой и блестящей. Хедда как будто не замечала этого, в ней была, как сказал бы любимый Сашин писатель, завороженность сердца,[54]позволявшая ей занимать себя только приятными глазу предметами и неутомительными для души делами.

Она теперь управлялась со всем, чего не мог делать отец, она все успевала — равнодушно и ловко, будто белая лошадь богини Эпоны,[55]которая всегда идет размеренным аллюром и никогда — галопом, зная, что никто не сможет догнать ее, как бы ни старался.