Книга Хроника №13 - Алексей Слаповский

– Мы все ведемся.

– Да. И так получилось, что я стал его другом. Сейчас вспоминаю – почему? Думаю: я идеально подходил на роль друга студенческой юности. Начитанный. Умный. Но при этом, как сказать… Неупорядоченный. И выпить мог, и с девушками был… Непринужденно вел себя.

– Ты?

– А что?

– Тоже легенда?

– Ты меня просто тогда не знала.

– Мне было года три.

– В общем, он такой Ромео, что ли, а я Меркуцио, хотя громко сказано. Да и не Меркуцио я по темпераменту совсем.

– Не скажи. У тебя бывает…

– Да ладно. Главное, мне с ним всегда было неловко. Он откровенничает, всякие какие-то такие вещи… А меня всего корежит. Трудно объяснить.

– Абсолютно понимаю. У меня с мамой так.

– Не замечал.

– Мы же умные обе, умеем тон держать. А на самом деле нам вдвоем с ней быть – тоска. Не знаем, о чем говорить. Она меня холодной считает. А я ее. Нет, она любит меня, как умеет, но… Ребенку же хочется, чтобы подурачились с ним, потискали, живот пощекотали. Она этого не умела. Не было чего-то… Ощущения кровной связи, вот, наверно это. Кровная связь. Она чувствуется или нет. Что человек с тобой и в тебе. Тогда связь. А она меня родила, отделила от себя – и все. Отделила навсегда. Осталась сама по себе. Может, просто не умеет любить никого, бог не дал. Отец, наверное, поэтому от нее и ушел.

– Тебе сколько было?

– Тринадцать.

– Тяжело.

– Не то слово! Он как раз меня и тискал, и баловал… Любил. Но ушел. К женщине глупой и толстой. Мама моя до сих пор красавица…

– Да. Королева.

– А эта сейчас еще толще и глупее. Но любит. Вот и все. Значит, тебе было неловко, а ты терпел. Почему?

– Не знаю. Юношеское честолюбие, наверно, он все-таки был самый заметный студент курса. Что поразительно: фантастически безграмотный и с огромными пробелами. Пробелы замазал кое-как, а пишет до сих пор ужасно. При этом общение на высшем уровне, международные партнеры, речи говорит, переписку ведет. Но там, наверно, помощники и помощницы.

– А с первой женой он недолго жил?

– Лет пять-шесть. Дочь у них. Жена тут, а дочь он в Москве пристроил. И жену навещает тоже. Она так и не вышла ни за кого. И он как бы их по-своему продолжает любить. У него это главное было: всех любит, всем радуется, всем нравится. И у всех на виду.

– В комсомольских лидерах ходил?

– Знаешь, нет, как ни странно. Соблюл невинность. У него чутье, умел смотреть вперед. Он все предвидел. Был по другой части – всякие культурные инициативы, конкурсы студенческие, КВН, чтобы много людей, чтобы штаб, чтобы вокруг все вертелось, а он главный. Да бог с ним, я не об этом. Просто удивляюсь – человек не моего темперамента, не моего склада, и любили мы с ним разные вещи, да все вообще разное. Но были вместе. Иногда ничего, нормально, иногда поперек горла, а иногда хотелось просто послать на…

– Не ругайся.

– Гуманитарию можно, это не ругательство, а лингвистический артистизм.

– У, как сказал!

– Иногда я его просто ненавидел. А иногда очень к нему тянуло. Завидовал. Энергии, радости. Любви к себе.

– Все мы себя любим.

– Лениво. А он деятельно любил. Умел радовать, дарить себе подарки. Не вещи, а… Хотя вещи тоже всегда любил – модные, стильные. Музыку и литературу тоже – модную, стильную. Но от души. Просто у него так совпадало – любить именно то, что модно. Как бы не нарочно. И вот все пять лет, пока мы учились, у меня была эта мука. Не мука, а просто – неприятно. Общение постоянное, разговоры… Иногда нравилось, чаще…

– И все-таки не послал? Почему? Еще чаю хочешь?

– Есть захотел.

Они перешли в кухню.

Катя готовила ужин, Салтыков размышлял вслух:

– У меня еще одна мука тогда была: несчастная любовь.

– И в кого это ты?

– Не я, я в меня. Одна сокурсница. Оценила мои мозги. Некрасивая, естественно. Не так, чтобы безнадежно, в одном ракурсе из десяти – можно смотреть. Мы с ней однажды в читальном зале вместе оказались – последние. До десяти зал работал. Она подсела ко мне, что-то такое начали говорить, я увлекся. Потом до троллейбуса ее проводил. И все. А потом она меня до смерти…

– Да выругайся, если уж хочется.

– Задолбала, так скажем. Как муха вокруг вьется: жу-жу-жу, жу-жу-жу! И так года три.

– Терпение у тебя!

– Именно. Но тут у меня с одной девушкой началось… Романчик такой.

– А подробнее?

– Да ничего особенного.

На самом деле нечто особенное было в том романчике: Салтыкову долго не везло с девушками, и вот попал в новогоднюю компанию, оказался в запертой комнатушке с красоткой Надюшей, а Надюша славилась тем, что умела влюбляться в того, с кем оказывалась наедине, но не надолго, на вечер, на ночь – она была поблядушка в чистом виде, любила это дело как таковое. Салтыков прикипел к ней все душой, Надюша по доброте своей позволяла себя иметь, сама одновременно встречаясь с кем попало, лишь бы весело и выпивка (спилась потом, бедняжка), наградила Салтыкова гонореей, тот Надюшу не упрекал, просто сообщил виноватым голосом: дескать, извини, но, похоже, у меня от тебя. Надюша извинила и сказала, что надо не запускать, лечиться.

И с той поры повелось: Салтыкова влекло всегда к девушкам самого легкого пошиба. Во времена, когда появилась открытая и легальная (фактически) проституция, для него это был наилучший выход. Салтыков копил деньги и раз в неделю покупал себе кого-нибудь, учитывая, что цены тогда были умеренные, а девушки симпатичные, свежие, молоденькие. Потом цены стали расти, девушки стареть и стерветь, романтика бизнеса превратилась в потогонную, унылую, чисто производственную систему, без души, без огонька. Кое-где сохранялась еще видимость свежести и красоты, но за отдельные деньги. Салтыков не мог отстать от своего занятия, поэтому, помимо преподавания в университете, подрабатывал репетиторством, не брезговал помощью в написании кандидатских и докторских диссертаций, заодно досидев наконец и свою работу, посвященную публицисту и критику последней четверти ХХ века Глебу Голобухову. Он мог бы двинуться дальше в науку или карьеру, но это требовало слишком много усилий при не очень-то выигрышном результате.

В тридцать пять лет Салтыков впервые женился. Очень уж мама настаивала, она и невесту нашла – дочь подруги. Правда, с ребенком. Познакомились. Дочь маминой подруги оказалась хваткой, сразу так поставила дело, что Салтыков чувствовал себя обязанным жениться. И женился. И зачем-то прожил с этой женщиной и ее ребенком шесть лет и, может, сейчас бы жил, но она однажды сказала: «Нет. Даже при моем титаническом терпении, я не могу, чтобы на меня обращали меньше внимания, чем на мебель!»