Книга Приглашенная - Юрий Милославский

– Колечка, ты мой милый, родной мой, успокойся, все будет как надо…

– Ты все время не то говоришь.

– А что тебе сказать?

– А ты догадайся. Я ведь тебе с самого начала дал понять, что есть такие слова, которые я бы хотел услышать.

– Какие?! Я, как теперь молодежь выражается, тебя не догоняю.

– Не догоняешь. Но, может быть, мы еще подождем, пока ты не догонишь сама? – Если я тебе подскажу, это не засчитается.

– Скажи. Я больше не могу. Я и так не сплю ночами и рыдаю как сумасшедшая.

– А ты потерпи; ведь это всего-то неполный месяц прошел.

– Ты хочешь меня помучить за то, что я тебя когда-то мучила; я и сама не могу себе простить, что была такая идиотка.

– Ты опять не то говоришь, но хотя бы находишься в правильной области.

– Колечка, я знаю, что ты мне не можешь простить…

– Могу.

– Я и сама не могу себе простить, а ты, уж конечно, не можешь. Что надо сделать? Мне все равно, только пусть тебе станет легче. Я слышу, как тебе тяжело, и мне от этого горько.

– А тебе?

– И мне.

– А почему тебе тяжело и горько, Александра Федоровна?

– Я прозевала нашу с тобой жизнь.

– Не потому. Иначе быть не могло.

– Могло! Если бы ты как-то не так со мной обращался, а я бы тебя лучше понимала.

– Тогда это было невозможно. Но ты снова уходишь. Давай я помогу, а то будет совсем скверно. Ты верно поняла, что я тебя не прощаю за все тогдашнее. Что, на твой взгляд, надо бы проделать, чтобы я тебя простил?

– Но ты же меня не признаешь за ту Сашку…

– Тогда скажи, что ты самозванка. Что ты – не Сашка. И нам больше не о чем будет разговаривать. О Сашке я ни с кем, кроме нее самой, рассуждать не могу и не желаю.

– Я тебя опять не догоняю.

– Сказать?

– Не надо. Теперь я хочу сама додуматься.

– Вот, если додумаешься – все сразу изменится. Увидишь.

/…/

Сегодня мне внятно – я шел напролом, т. к. у меня не оставалось сомнений: Александра Федоровна вот-вот выйдет в Сашкин черный сад – и присоединится к уже составленному мною в некоем «свернутом» виде прошению, с которым я намерен был обратиться – да, собственно, уже обратился.

Между тем присутствие Сашки в пределах моего жизненного пространства, с такими усилиями, пусть условно, но все же кое-как мною выгороженного, вновь приобретало характер постоянного. Сразу скажу, что присутствие это я сознавал как абсолютно законное, ибо кто, как не сама Сашка, и заселила мной это пространство? Я был несказанно рад случившемуся, хотя оно и представлялось мне нарушением верности моей Кате – ведь и она не покинула этой жалкой моей территории и даже, как я это чувствовал, продолжала оберегать ее.

Персональное жизненное пространство – явление прежде всего вещественное, т. е. обладающее достаточной определенностью. Сколь бы низко ни оценивать эти выделенные мне «сотки», на которых мое (вниз-вверх-в стороны) «я» размещалось, – ничего иного, про запас, у меня, разумеется, не было и рассчитывать на благоприятные перемены не приходилось. Получалось (развернутая метафора), что на старости лет меня вновь – и уже бесповоротно – выселяли (переселяли?) на чужую улицу, разрешив прихватить с собою только носильные вещи. Но я и по собственной воле не взял бы поклажи тяжелее двух-трех смен белья, т. к. знал, что мне и того, пожалуй, не пригодится. Недаром я всегда был легок на подъем.

Итак, А.Ф. Чумакова была права, предлагая осуществимое, – чтобы нам с ней не страдать понапрасну, – но и сама она оказалась не в состоянии настаивать, удерживаться на своей правоте. Обо мне говорить нечего.

/…/

– А знаешь, Колька, я в который раз подумала и в который раз решила: не хочу я, чтобы мы встретились. То есть я бы очень хотела тебя увидеть, но определенно не хочу, чтобы ты меня видел. Прилетишь и…

– Та ты шо?! – воскликнул я совершенно…овским, краснобаварским голосом, который с некоторых пор вновь стал воспроизводиться во мне безо всяких усилий.

Почти сразу же раздался Сашкин смех, перемежаемый лепетом: «Ой, Колька, ты меня всегда придуркиваешь [ sic! ]…»

Мы с облегчением посмеялись еще немного.

А затем Александра Федоровна с дружелюбной деловитостью спросила:

– Колечка, ты не знаешь, кого надо просить, чтобы вернулась я, которая тебе тогда отказала в подъезде?

Именно в этом роде вопроса я и дожидался от А.Ф. Кандауровой, но был отчего-то уверен, что он произойдет в ней уже после нашей встречи. Т. е. он, вопрос, не явился для меня неожиданностью, я услышал именно то, чего хотел, но услыхав, пришел в смятение.

– Сашка, это называется «ах, где мои семнадцать лет».

– Да; так кого, по-твоему, надо просить, чтобы мы с тобой там опять оказались?

– Как кого? Бога, – преодолев свою всегдашнюю растерянность, непременно возникающую при возглашении Этого Имени вслух, отозвался я.

– Нет, – с уверенностью сказала Александра Федоровна. – Он такого не сделает.

– А что, если сделает? Ты только не забудь, что мы в этом подъезде окажемся такими, как были тогда, и ты опять мне не дашь , и все останется как было.

– Я думала об этом, – твердо и все так же деловито прозвучало в ответ. – Но это все несерьезно. Не надо острить. Нам пора включать рацио. Так кого просить? Ты же знаешь, но не хочешь мне сказать, потому что боишься…

– Чего именно или кого именно я боюсь?

– Ты боишься, что я все-таки не отвечу на твою любовь; это «чего». Это книжная психология на тебя навалилась, Колька. А «кого», – она помедлила, – а «кого» – ты просто боишься мне сказать, кого надо просить; но я и так знаю; и если ты не попросишь – я попрошу сама. Но лучше, чтобы попросил ты – тебе это… удобнее. Попроси, Колечка, ладно? Мне все равно, что потом будет – и… – у нее вновь случилась заминка, так что ей пришлось откашляться, – я это точно знаю, тебе тоже все равно. А то, что тебе будет хорошо в этом месяце или сколько там получится, я обещаю.

Она произнесла « в этом месяце» – с упором на предлог, т. е. как если бы предполагалось наше нахождение внутри чего-либо.

Предел, за которым вещи уже не могут быть называемы своими именами без ущерба для собеседников, располагается намного ближе, чем это принято считать. К описанию (и самоописанию) всего того главного, что с нами происходит, в огромном большинстве случаев привлекаются только смягчающие смыслы и значения. Но как прикажете поступить, если сколько-то значимых вещей, что составляли главный предмет наших бесед с Сашкой, до сих пор не имели своих имен или они были от нас утаены? Во всяком случае, мы их не знали – и я не хотел бы их знать вовсе. Обсуждать безымянное часто бывает делом затруднительным. Но и дерзость в этой деликатной области не окупается.

Уже не в первый раз, по моей, конечно, вине, мы с А.Ф. Чумаковой срывались – и платили за это таким накатом изнеможения, что буквально теряли голос. Я к тому же ловил себя на фыркающих, рыбьих выдохах ртом – при непроизвольном отходе нижней губы; заодно у меня сомлевали конечности.