Книга Олух Царя Небесного - Вильгельм Дихтер

* * *

Мать жаловалась на отсутствие вестей от Нюси. Гладя Михаловы рубашки, сказала, что ей даже выплакаться некому, потому что папа перестал к ней приходить. Я испугался. Мне дедушка тоже не снился. Может быть, и мать забывает? Я стал за ней наблюдать. Ждал, пока она тронет чугунный утюг послюнявленным пальцем. Скажет, что на Панской утюг был лучше, или не скажет? А раскатывая тесто, вздохнет, что в Бориславе скалка была более гладкой и ничего к ней не прилипало? Дважды вздохнул с облегчением.

Раньше любое зрелище или запах о чем-нибудь мне напоминали. Появлялись люди из прошлого. Когда мать заливала бульоном лапшу в глубоких тарелках, я видел, как в столовую входит дедушка. Он садился на четвертый стул и просил передать ему соль. Я осторожно пододвигал к нему фарфоровые мисочки с солью и перцем. Один раз просыпал на скатерть белые и черные зернышки.

«Разиня!» — крикнул Михал.

«Руки крюки», — добавила мать.

Сегодня мы обедали с ней вдвоем. У матери не было аппетита. Она катала вилкой горошек вокруг кусочков моркови. В Лиготе она одна как перст. Лучше б жили в Кракове, там, по крайней мере, есть евреи. Хотя бы Кароля Шнепф, которая закончила два факультета и работает адвокатом. Михал пробормотал, что, пока Винклер сидит в Америке, об этом не может быть и речи. Да и в Кракове нет нефтезаводов. Ближайший в Тшебини. В часе езды от Кракова. Вдруг он улыбнулся и стал рассказывать, как его старший брат Юлек докопался до нефти в Раточине: весь заляпанный густой черной жидкостью, прибежал домой с криком: «Михась! Мы богаты!» Значит, он тоже помнит! Раньше, занятый нефтезаводом и политикой, он ни о чем не вспоминал. Может, только дети забывают? Ложка выскочила у меня из руки и плюхнулась в тарелку.

«Растяпа!» — крикнул Михал.

«Скатерть!» — добавила мать.

Михал поехал с паном Лытеком в Австрию. В «адлере» добрались до Дуная. За подземным авиационным заводом в Гузене проехали мимо только что вскрытой могилы, где лежало десять тысяч трупов. Остановились у ворот концлагеря[39]. Оставив пана Лытека с «адлером» возле американских танков, Михал вошел в Маутхаузен. В лагере было столпотворение. Тысячи заключенных, которых немцы не успели перестрелять в ангарах в Гузене, бродили среди бараков. Умирающих от дизентерии (потому что поели шоколаду) оттаскивали к деревянным стенам.

Михал искал брата. Кажется, его привезли сюда из Освенцима. Вскоре он нашел мужчину в полосатой лагерной робе, который знал Юлека. Перед самым приходом американцев был налет. Заключенные спрятались под вагоны. Внезапно поезд тронулся. Колесо размозжило Юлеку палец на ноге. После бомбежки их снова погнали на работу. Только ночью Юлек дотащился до барака. Назавтра он уже не смог подняться. Его отнесли в газовую камеру.

Мужчина в полосатой робе провел Михала по лагерю. Показал ему так называемую «установку для измерения роста», встав на которую заключенный получал пулю в затылок; так убивали русских военнопленных. Отвел в каменоломню и показал лестницу со ста восьмьюдесятью шестью ступеньками, по которым гоняли бегом заключенных с гранитными блоками, пока у тех не разрывалось сердце. Там они встретили испанца, который сказал, что в Маутхаузене погибли десять тысяч республиканцев, выданных немцам правительством Виши. Михал говорил с ним по-французски. Он учил этот язык в гимназии.

Перед крематорием заключенные по-еврейски рассказывали раввину в американском мундире, что голландцев уничтожили в газовых камерах за три дня, а евреи из Освенцима и из Венгрии неделями ждали своей очереди. Комендант Маутхаузена подарил своему сыну на день рождения пятьдесят евреев, чтобы тот научился стрелять.

Михал распрощался со своим проводником у ворот. Когда садился в машину, пан Лытек сказал ему, что только что убили коменданта лагеря, который прятался среди заключенных.

* * *

Я принес с кухни ножницы для разделки кур и взобрался на стол в столовой. Поворачивая люстру, осмотрел вблизи обе головы орла. Обхватил концами ножниц ту, у которой были сильнее выпучены глаза.

Сжимая ручки, крутил ножницы вокруг толстой шеи птицы. На коричневых перья появилась светлая царапина. Золотистая пыль сыпалась на мои ботинки и на стол. Голова начала качаться. Дернув за клюв, я отломил ее и спустился на пол. Смахнул опилки в ладонь и вместе с головой выбросил в мусор.

— Что случилось с орлом? — спросила на следующий день мать.

— Я отрезал ему голову.

— Почему?

— Чтобы была одна, как у польского.

Хотя мать и убирала по утрам всю квартиру, во вторник после обеда она еще раз смахивала с рояля пыль. Чистила клавиши сверху и с боков; при этом раздавались разнообразные звуки. Сдувала пыль с золотой стрелки метронома и протирала торчащий сзади заводной ключик.

Когда раздавался звонок (более короткий, чем пана Лытека), мать раздвигала занавески и, по привычке посмотрев на улицу, выходила из салона. На пороге еще оборачивалась, чтобы убедиться, что картина в серебряной раме висит ровно. В холле надевала туфли и открывала дверь учительнице музыки.

Учительница садилась рядом со мной. Заводила метроном. Проверяла, не напрягаю ли я мышцы, когда играю гаммы. В открытой крышке рояля я видел, как мать наклоняется к нам.

— Что с консерваторией? — шепотом спрашивала она.

— Закрыта, — вздыхала учительница. — А настройщик?

— Убежал. Видно, был немец.

В один из вторников во время урока зазвонил телефон. Мать вышла в прихожую. Я стал играть тише, но ее слова все равно заглушал метроном. Вдруг громко стукнула телефонная трубка.

— Муж звонил, — мать вбежала в салон. — Война закончилась!

Учительница отстранила меня и, растопырив над клавиатурой большие белые пальцы, заиграла полонез Шопена, с которого начинались радиопередачи.

— Рам! Пам! Пам! — запела она.

— Теперь откроют консерваторию! — сказала мать.

— С востока приедет настройщик.

* * *

После войны начались уроки рисования. Учитель у нас был молодой, но уже лысый; в Лиготу приехал из Дрогобыча и ждал открытия Академии живописи в Катовице. Он поставил на кафедру кувшин для воды. Опустил шторы на двух окнах. Свет из третьего окна падал на кувшин.

— Выпуклость! Тени! — сказал учитель.

Он не обещал, что кто-нибудь из нас станет художником. Сам малевал с малых лет. Но мазила мазиле рознь. Лица рисовать он научился только в гимназии. У них был замечательный преподаватель[40]. Еврей. Немец застрелил его из дамского пистолета. Наш учитель нарисовал по памяти его портрет и спрятал под кровать. К сожалению, русские конфисковали портрет во время репатриации. Знаем ли мы каких-нибудь художников? Один мальчик поднял руку.