Книга Отечество без отцов - Арно Зурмински

За обедом кто-то из солдат рассказывает, что русские прорвали один из участков нашего фронта. Это первое отступление за весь наш военный поход. Иногда я задумываюсь над тем, что наши командиры, пожалуй, просчитались: русские дерутся гораздо упорнее, чем ожидалось.

Населенный пункт, где мы остановились на отдых, выглядит ужасно. Все дома сделаны из глины и покрыты плоской черепицей. Трещины тянутся по всем стенам. Куда ни кинешь взор, везде человеческие нечистоты. По сравнению со всем этим, Польша была для нас подобно золоту.

Следуя дальше, мы натыкаемся на колонну пленных, в которой около 500 человек. У всех бледные лица, среди них есть совсем мальчишки, не старше четырнадцати лет. Выглядят они, как банда разбойников. С такими людьми никакую войну не выиграешь. Одна из женщин начинает раздавать пленным хлеб, так они ее чуть не разрывают на части.

Сорок километров шагаем мы по красивейшему лесу. Всюду лежат наполовину истлевшие лошади, возможно, там есть и люди. Запах настолько тошнотворный, что вынести его невозможно.

Теперь и нас направляют шагать прямиком к фронту, его слышно и днем, и ночью. Нас обгоняют одиночные автомобили и целые колонны техники, а также самокатные роты на велосипедах. Но, им вскоре придется спешиться, так как они завязнут в грязи. Среди них есть совсем юные солдаты. Это замена из рейха бойцам, погибшим летом. Вновь предстоит крупная операция, которая потребует человеческих жертв. Надеюсь, это будет наш последний удар.

Вчера вечером два человека, которых взяла в плен третья рота, были поставлены к стене и расстреляны. Я их тоже видел. Они были в гражданской одежде, но под ней у них обнаружили оружие. С такими людьми разговор бывает коротким.

Годевинд разговаривал с пехотинцами, которые возвращаются на несколько дней с фронта, чтобы отдохнуть. Они уже по уши сыты всем, потери у них достигают 50 процентов.

Нам передали 19 пленных: гражданских и солдат. Они сидят на корточках в караульном помещении спиной к стене и смотрят на нас во все глаза. Один из них немного изъясняется по-немецки. Он говорит, что ему 18 лет и является учителем. Конечно, хорошо, если бы это было так. Русские старушки приносят пленным кое-что из еды, так как те от нас ничего не получают, потому что мы сами голодны и ждем, когда подойдет полевая кухня. Учитель спрашивает меня, где мой дом. О Восточной Пруссии он ничего не знает. Он слышал о таком крупном городе, как Берлин, и о том, что Гамбург расположен у моря. Поскольку он правильно выговаривает слово «Гамбург», Годевинд угощает его сигаретой. Этот русский из Самарканда. Звучит красиво, но город находится настолько далеко, что мы никогда не сможем его захватить. Учитель не хочет возвращаться домой. Там его тотчас же расстреляют за то, что он попал в плен, говорит он. Лишь когда война закончится, тогда он намерен вновь вернуться в Самарканд.

— Война капут, — говорит он и смеется.

Я сижу у входа в караульное помещение и лузгаю семечки подсолнуха. Боец, что охраняет пленных, делает знак, будто перерезает горло.

Если мы их расстреляем, то одной проблемой будет меньше, полагает он.

Мы все больше дичаем. Три месяца назад никто не осмеливался произносить подобную фразу и даже думать об этом не хотел. К счастью, пока еще запрещено расстреливать пленных.

Несколько часов воскресного отдыха. Мимо нас на фронт маршируют батальоны. Они поют: «На родине, на родине мы свидимся опять». Я же думаю о многочисленных могилах героев. Как долго эти солдаты еще будут петь? Мимо проезжает генерал. Он стоит в автомобиле и отвечает на приветствия. Как-то странно и немного смешно все это выглядит, совсем не вписывается в картину этой взбаламученной и грязной местности. Вечером еще один свежий пехотный батальон следует из рейха на фронт. Судя по выговору, это баварцы. Во всяком случае, они поют песни об эдельвейсе.

За деревней на опушке леса стрекочет пулемет. Я полагаю, что это, скорее всего, учебная стрельба, так как русских войск поблизости быть не должно.

Неподалеку от одного из колхозов несколько дней назад погибли одиннадцать немецких солдат. Их имена я читаю на деревянных крестах. Самому младшему из них было 19 лет. Один из погибших был лейтенантом, такого же возраста, как и я. Другой был унтер-офицером, ему исполнилось 29 лет. На стальной каске до сих пор еще видны остатки мозга и черепных костей. Всего за четыре часа нашего марша я насчитал тридцать одну геройскую могилу. Фельдфебель Раймерс сказал, что впереди лежат двести раненых немецких солдат, из-за распутицы пока нет возможности доставить их в госпиталь.

Гром орудий становится все ближе. По левую руку на холме мы наблюдаем разрывы снарядов русской артиллерии. Если летом в воздухе господствовали немецкие самолеты, то сейчас более активно действуют русские летчики. Мы вынуждены иной раз стремглав нестись в лес и возвращаться затем оттуда по уши в грязи.

Наконец-то наступил день, когда пред нашими очами предстали церковные купола Москвы. После долгого марша по безотрадной, пустынной стране они возникли перед нами подобно дивному Иерусалиму. Мы наставили наши пушки на этот прекрасный город, но выстрелы не потребовались, поскольку царь не удосужился оставить войска для его обороны. Поэтому 15 сентября в хорошую погоду мы мирно вошли в него, но пришли в ужас, когда убедились воочию, насколько он стал безлюдным.

Дневник вестфальца, 1812 год

В Подвангене близился вечер. У опушки леса они собирали в корзины последнюю картошку и ссыпали ее в крытую телегу. Горела подожженная картофельная ботва, дым от нее низко стелился над полем и не хотел улетучиваться. Пришел дедушка Вильгельм, чтобы помочь разогнать дымовое облако над картофельным полем. Он стал сортировать желтые клубни и предложил отбирать маленькие картофелины на прокорм свиньям, а крупные складывать в отдельный мешок, чтобы затем из всего этого можно было бы гнать картофельную самогонку.

Вернувшись в деревню, они услышали ружейные выстрелы. Это могло означать, что на башне помещичьего дома был поднят флаг. Должно быть, произошло что-то грандиозное, может быть, закончилась война. От фюрера можно было ожидать подобного: четыре недели было потрачено на Польшу, шесть недель — на Францию и вот теперь двенадцать недель — на Россию.

Матушке Берте до этого не было дела. Она прибиралась в доме, накрывала стол к ужину, резала картошку на сковородку, добавляла туда ломтики сала и помешивала суп с клецками.

В это время раздался стук в дверь. На пороге стояла соседская девушка, несколько смущенная, как сразу же заметила матушка Берта. Она вытерла руки о фартук, прежде чем позволила девушке войти в дом.

— Он написал мне, — сказала Эрика и достала из-за выреза блузки листок бумаги.

— Мне он тоже написал, — ответила матушка Берта.

Они уселись на кухонную скамью и показали друг другу письма, следя при этом краем глаза за картошкой, шипевшей на сковородке, и за супом с клецками, покрывающимся пузырьками.

— Вы знаете друг друга с рождения, — сказала мать. — Потому пусть так и будет.