Книга Нас не брали в плен. Исповедь политрука - Анатолий Премилов

Стояли теплые осенние дни конца сентября. Сводки с фронтов были нерадостные — наши войска отходили. В блокаде оказался Ленинград, в осаде — Одесса, отрезан от страны Крым, оставлен Киев. Вражеские войска развили наступление на всем участке Юга и стремительно продвигались к Харькову, Донбассу, Ростову. А в госпиталях жизнь шла своим чередом, питание было трехразовое и хорошее, рана заживала. Читать ничего не было, и я только слушал радио. Но дней через 6–8 нас подняли еще затемно, выдали нашу одежду и объявили, что госпиталь эвакуируется. Нас перевезли на вокзал к санитарному поезду и распределили по вагонам. С рассветом наш поезд отправился сначала на север, а потом на юг, и выгрузили нас в Валуйках, 150 км восточнее Харькова. Здесь нас принял эвакоприемник, и всех мыли и переодевали. Мыть раненых помогали молоденькие девушки-сандружинницы, раздетые до нижнего белья. Не обращая внимания на свою наготу, они заботливо делали свое дело: мыли, одевали, укладывали на носилки тех, кто не мог ходить.

Валуйский госпиталь размещался на окраине города. В нем с моей заживающей раны скоро сняли бинты и начали лечить меня заливанием в нее перекиси водорода. В верхней части ступни не было чувствительности, я сказал об этом врачу и был направлен на консультацию к профессору. Он проверил границы потери чувствительности острой иголочкой и сказал, что все восстановится. Увы, прошло более сорока лет, но все осталось без изменения. В то время за полученные в боях ранения был введен знак: красная ленточка на левой половине груди за легкое ранение и золотистая — за тяжелое. Красную ленточку я носил до конца 1941 года.

Из Валуек, как и из Белгорода, я писал домой жене письма, но ответа не получал в связи с частой сменой местонахождения. Там же, в Валуйках, мне выдали жалованье за август и сентябрь. Тогда в армии не было расчетных книжек, содержание платили по ведомости и верили нам, за какой срок надо оплатить, надеясь, что лишних сумм никто не будет требовать. Из полученных денег большую часть я отправил переводом семье в Вольск, но дома их опять не получили. Кто-то снова прибрал деньги к рукам!

Здесь, в госпитале, лежал с многочисленными осколочными ранениями в руки и голову старший лейтенант, хорошо играющий на пианино: он услаждал нас своей игрой. А в нашей палате лежал старший лейтенант — летчик. Он обгорел, покидая сбитый бомбардировщик. Все его лицо было забинтовано, открытым оставался лишь один глаз и рот. Питаться сам он не мог — руки были обожжены. Я скоро подружился с ним, и мы подолгу беседовали. Врачи сказали, что дело у него идет на поправку, но медленно (а лежал он уже больше месяца). Узнав, что у меня есть наган, он просил меня при выписке дать ему его, чтобы застрелиться, — зачем такие муки? Об этом я никому не сказал, и старался его убедить бороться за жизнь, чтобы поправиться и вернуться в строй. Когда все уходили гулять или играть в бильярд и мы оставались в палате вдвоем, к нам после своей ночной работы ежедневно заходил уже немолодой гармонист, одинокий человек, и предлагал сыграть, что желаем. Мы заказывали ему народные песни, и он их великолепно играл для нас... Постепенно летчик стал верить в свои силы. Когда сняли бинты с рук, он повеселел, хотя еще не ходил. Потом сняли бинты с его лица, и летчик стал смотреть обоими глазами, но часть лица оставалась малиново-багрового цвета.

Скоро госпиталь начал эвакуацию раненых в тыл, и мы поехали в эшелоне в Сибирь. Часть из нас не видела в этом никакой необходимости — раны заживали, и скоро можно было выписываться. В поезде раненых осматривала специальная комиссия, и тех, у кого раны уже заживали, высадили в Воронеже, направив в госпиталь. Летчик тоже не захотел ехать в Сибирь и попросился оставить его с нашей группой в Воронеже. Под вечер осенним пасмурным днем мы остановились в Старом Осколе. Станция была забита эшелонами, наш поезд остановился на крайнем пути, а с другой стороны стоял состоящий из товарных вагонов эшелон с пополнением для фронта. Вдруг из низких облаков вынырнули три немецких бомбардировщика и начали бомбить эшелоны. Кто мог, выпрыгивал из вагонов и, спасаясь, убегал в сторону от эшелонов: раненные в ноги скакали на костылях, а то и на одной ноге. Мы с летчиком укрылись в канаве близ нашего вагона. С первого захода немцы в эшелоны не попали, но одна бомба разорвалась близко от нас; услышав свист падающей бомбы, мы легли на землю. Около нас лежали несколько молодых бойцов, и, когда самолеты ушли на разворот, один новобранец взглянул на летчика, ужаснулся и спросил: «Это что, вас сейчас так опалило?» Летчик в шутку ответил: «Да», — и тогда боец выскочил из канавы и побежал в поле к лесной посадке. Но в следующих заходах немцы угодили в эшелон с пополнением, и там было много убитых и раненых. Наш же эшелон не пострадал. Машинист дал сигнал к отправлению, и раненые возвращались в свои вагоны. Далеко от вагонов в лесной посадке кричал один раненый с загипсованной ногой. Из вагона он ускакал, а вот обратно вернуться не мог... Летчик сказал, что в такую погоду так точно выйти на цель самолеты могли только по радиосигналам — их навели на цель.

Ночью мы приехали в Воронеж, где в здании совпартшколы размещался госпиталь. Это было старинное здание с высокими потолками и широкими коридорами. Рана моя затянулась почти, я готовился к выписке. В госпитале был хороший зубной врач, и мне подлечили зубы. Пробыв в этом госпитале шесть дней, 18 октября я был выписан с направлением в Москву в распоряжение Управления кадров ГлавПУ РККА.[23]Мне выдали литер на проезд до Москвы и справку такого содержания:

«Дана ст. политруку П.0.21 армии тов. Премилову Анатолию Игнатьевичу в том, что означенный товарищ Премилов А. И. находился на излечении в 398 эв. госп. с 12.Х по 18.Х 1941 г. по поводу осколочного ранения левой голени без нарушения целости кости. Ранение получил 16. VIII. 41 г. на фронте. Лечился в ряде госпиталей. Лечение консервативное. Раны полностью закрылись, функция ноги не нарушена. Выписывается в часть в хорошем состоянии.

Помначгоспиталя по медчасти врач ll-го ранга Броук.

Скреплено гербовой печатью: Сортировочный госпиталь № 398».

Так закончился еще один этап в моей фронтовой жизни. На прощание оставшийся долечиваться в госпитале летчик подарил мне свою майку сиреневого цвета, потом я носил ее всю войну.

В эти дни обстановка в стране была тяжелая: на фронтах шли тяжелые бои, немцы прорвались к Москве. 19 октября в Москве было введено осадное положение — и вот в такой тяжелый момент я должен был туда попасть.

Под Москвой

В безлюдном темном незнакомом Воронеже я с трудом нашел вокзал. Нигде ни огонька, нет прохожих, трамваев, машин. Но на вокзале было полно народу — все ожидали поездов на восток, на Москву. Поезда ходили без расписания, и прямое движение на Москву через Елец было закрыто. У воинской кассы полно ожидающих. Я не мог включиться в такое пассивное ожидание, пошел к коменданту станции, и тот посоветовал мне попроситься в идущий на Москву эшелон к пограничникам. Начальником поезда и командиром полка пограничников был старший лейтенант. Он рассказал, что его полк едет на защиту Москвы из Баку. Три месяца полк обучался вести уличные бои — все в полку хорошие «пластуны», ребята на подбор! Он расспросил меня, где я был на фронте, как получил ранение и приказал своим бойцам найти мне место на нижней полке и накормить меня. В наше купе набралось много бойцов, которые задавали мне различные вопросы о боях, о героизме и отваге красноармейцев, о повадках немцев, о немецком оружии. Всю ночь я рассказывал о войне, отвечая на многочисленные вопросы. Эти бойцы были особого склада: очень грамотные, культурные, хорошо политически подготовленные и отлично обученные воевать.