Книга Польско-русская война под бело-красным флагом - Дорота Масловская

— Нет, ты дальше слушай, дальше самое интересное, — говорит Арлета, когда видит, что я уже типа слегка задет и меня трясет от злости и ненависти. — Ты слушай, сейчас будет самое главное, — говорит она, — потому что этот типа организатор, ну, председатель этот, собирается ее увезти из города и забрать в Рейх. Меня, может, тоже возьмет, если все получится и не будет проблем с бумагами. Потому что на мне типа висит условное за участие в избиении, но он сказал, типа все можно уладить. Вот такие дела. Магда уезжает. Улетает в теплые края. Я типа вместе с ней. Так что мы, Сильный, уже не увидимся, поэтому раз в жизни будь на прощание человеком: кола и чипсы. Можно одни чипсы, потому что мочи нет, как жрать хочется.

Я еще какое-то время стою. Я стою, и те слова, которые она сказала, звучат у меня в голове как прямая трансляция с места несчастного случая, с места преступления, громкоговорители еще передают последние вздохи трупов, последние стоны свежеубиенных, шелест все еще растущих у них ногтей. Магду. Забирает. В Рейх. Председатель. Кто-то нажал на все кнопки одновременно, в паспорт шлепнули печать, шлагбаумы падают на головы прохожих, Анжела умирает посреди полового акта со Штормом, выплевывая через рот маленького черного обугленного младенца, Наташа сплевывает, и ее слюна зависает в воздухе на полпути. Арлета наклонилась и выколупывает чипсину из щели между досок стола, ее ноготь цепляется за доску. Барменша хотела сказать: спасибо, пожалуйста, но успела сказать только: спа. Потому что для меня вдруг все в один момент обрывается, вся эта ярмарка задерживается на полушаге, по условному знаку все дети разжимают руки, и бело-красные воздушные шары летят в небо, их хорошо видно из космоса, и масштаб явления трудно переоценить. Все вдруг как будто останавливается, ярмарка костенеет, праздник, побрызганный лаком для волос, застывает, всему конец. Что-то падает, кто-то смеется, на сцене все новые коллективы исполняют все более новые, чем предыдущие, песни. А теперь конец, точка в конце сложносочиненного предложения, бело-красные флаги спущены до половины, у Арлеты развязались шнурки в кроссовках. Тут и сказочке конец, свод амфитеатра раскалывается и падает на исполнителей.

— Эй, Сильный, ты только не вздумай меня продинамить, слышь. Сильный? — говорит Арлета.

Я молчу. Ни слова. Смотрю. Смотрю. Ни слова.

— Ну, Сильный же, меня знаешь как плющит, если ты не купишь мне чего-нибудь пожрать, я просто умру от голода, — стонет Арлета и, заметив застрявший в столе кусок колбасы, опять выколупывает его ногтем и съедает, но потом выплевывает назад на стол и говорит: — Это что-то другое, но не пойму, бля, что.

— Тогда тебе лучше скорее сдохнуть, — злобно отвечаю я ей, наклоняясь всем телом вперед. — Прямо сейчас, — говорю я. Все равно ведь она ничего не получит, только потеряет остатки вертикального положения, и для ее трупа придется заказывать специальный гроб с наклонным углом плюс дополнительная емкость для ее вытянутой в молящей позе руки.

— Если ты мне не купишь, я пожалуюсь Лёлику, — обижается Арлета.

Но меня уже не волнует, что она еще может мне сказать, что она думает, а чего нет и кого приведет разбираться со мной по поводу возврата своего имущества, потому что по мне пускай хоть самому Варгасу звонит и говорит, что я обещал купить ей чипсы, а потом прокинул, и пусть мне Варгас на это ответит: раз обещал, будь человеком и купи, бля, а я ему тогда скажу: не куплю, вот не куплю, и все, ни ей, ни тебе. И вообще можете отсосать друг у дружки, потому что мне теперь по фигу, хорошие я поступки совершаю или плохие, какая это статья и на какой этаж я поеду после смерти, вверх или вниз. Меня теперь не колышет, есть Бог или Бога нет, потому что даже если он был, то давным-давно пошел спать, раз послал Магде этого левого председателя. Без крыльев, но с папкой для бумаг. Не то чтобы святого, но при баблах. У меня занимает это ровно одну секунду, чтобы разгрести одной рукой весь этот сброд, который рабски клубится вокруг своей владычицы колбасы с гриля. Пара каких-то хмырей вроде как падает, но я типа не в курсе, если будет заморочка, все свалю на Арлету, гнев всех этих людей, потому что она теперь стоит и смотрит мне вслед, а сама говорит: Сильный? Ну Сильный, тебе говорю. Не будь свиньей и купи мне что надо, тогда я не буду никому звонить. Сильный?

И уже начинается веселье, потому что несколько человек уронили от моего удара свою свежекупленную еду, которая, вкусно пахня, пенится в грязи. И теперь, Арлетка, хоть ты и смотришь на нее с аппетитом, ничего тебе не достанется, теперь они возьмут и прикончат тебя, и мало того, что никакой колы, никаких чипсов, мало того, что ты ничего не получишь, так еще в рамках возмещения ущерба они вырвут у тебя из глотки то, что ты уже сожрала, тот выколупанный из щели между досок ломтик жареной картошки. Потому что я говорю тебе до свидания, хотя мы теперь уже, наверное, больше не увидимся, по крайней мере с твоей стороны.

И я спокойно ухожу. В направлении туда, где думаю ее найти. Осматриваюсь. Бело-красное мягкое мороженое. Польские куклы в национальных мазовецких и других костюмах. Десять злотых — десять выстрелов из винтовки в вырезанного из фанеры русского. Если б вместо него там стояла Магда, я б заплатил. Бах, и у нее отвалился туфель. Бах, и отвалилась нога. Бах, и отвалилось полжопы. Все, больше мне не нужно, пусть так и остается. Безжопую Магду уже никто трахать не захочет, и мне достаточно, дальше я ее мучить не стану, может, я даже ее подберу и приму назад.

Иду я, значит. Полное спокойствие. Шаг за шагом. Сначала приходится слегка распихивать толпу, а потом она уже сама знает, где ее место, и в страхе шарахается от моих шузов в стороны, уступает с дороги. Визг раздавленных, рвущиеся об забор платья, в воздухе мелькают туфли падающих, летящая в грязь колбаса. Вокруг вылупившиеся на меня, удивленные лица. А я иду. Спокойно так иду. Потому что знаю, что теперь делать, и никто уже не придет и не скажет: Сильный, Сильный, успокойся, все будет хорошо. Никто не воткнет сигарету мне в рот и не скажет: на, закури, закури, Сильный, успокойся, да не обращай ты внимания на Магду, такая уж она уродилась. Тогда я сам достаю сигарету и прикуриваю, хотя дует ветер. А когда я вынимаю спички, толпа пятится еще дальше, замирает, задерживает дыхание, потому что боится, что я все вокруг подожгу. Что я подожгу этих беременных женщин в надутых ветром пузатых подолах, эти мятые костюмы, коляски, полные детей, будто какого-то побочного продукта, ихнюю сахарную вату на палочке. Но я этого не делаю, потому что неохота. Я сам знаю, что мне делать.

И когда таким макаром я иду и начинаю уже врубаться, где тут кулисы, гардеробы, натыкаюсь на Каспера. На Каспера. Что странно, потому что я его уже несколько дней не видел. Вдобавок он с какой-то девицей, которую я раньше не видел.

У Каспера вздувшиеся от амфы наружу, отполированные и блестящие, как ручки на мебельной стенке, глаза, которые то и дело делают сверхурочное количество движений в минуту. Я говорю, может, он представит мне свою девушку, потому что я ее уже, кажется, где-то видел. Она тогда говорит: Алиса, и подает мне руку с золотым колечком, которое я сразу замечаю. Она учится в экономическом институте, говорит Каспер и кладет ей руку на задницу с таким видом, что я даже удивляюсь, как это он не спустил от удовольствия. Она мягко, но решительно снимает его руку и говорит: но параллельно я заканчиваю курсы секретаря со знанием немецкого. После таких курсов меня возьмут на работу везде, в любую контору, в любой секретариат, везде.