Книга Гулливер и его любовь - Андрей Бычков

Они аккуратно протирают ладошки и пальцы антисептическими салфетками и жадно набрасываются на еду.

Черный бенгалец подает тодди – пальмовое вино.

За окном поднимаются призрачные манговые деревья и в понемногу развеивающейся предутренней мгле начинает весело просвечивать вечное арийское лето. Кто-то по-прежнему, не оглядываясь, странствует босиком, кто-то невозмутимо катит свою повозку, относясь спокойно к безумию эпохи. Мелькают девушки на мотороллерах, их хищные взгляды блестят поверх праздно гуляющих мужчин. Вот безмятежно застыла спящая на перекрестке корова. Открытые уличные писсуары. Реклама «кока-колы». И белый в своей единственности жених, он сидит, улыбаясь, на лошади, подсвеченный яркими зелеными лампами. А рядом в ярком сари – невеста.

Люба вдруг вскрикивает:

– Ай!

– Что такое? – оборачивается к ней Евгений.

– Смотри! – она показывает в проход.

Между креслами по полу вагона несется стремглав мышь.

Люба боязливо прижимается к Евгению.

Самое время вспомнить о корреляциях. Он наклоняется к Любе и, улыбаясь, говорит:

– Не бойся.

Официант в желтой блузе с малиновым фартуком ставит еще один маленький термос на их столик. Чай на хинди и на русском звучит одинаково.

Моторикша понимает их с полувзгляда. Евгению даже не надо уточнять. Узкими улочками, лавируя между повозками и пешеходами, объезжая коров, развалившихся на проезжей части, мимо лавочек, где еще можно найти магический перец кубеба, он вывозит их к Гхатам Маникарника. Пространство словно бы расступается и перед Евгением и Любой наконец открывается священный Ганг.

Каменные ступени нисходят к воде. Справа, на обособленной площадке, – костры кремаций. Евгений платит домрам,[22]распоряжающимся церемонией, огромные деньги, чтобы они разрешили и им разжечь здесь свой погребальный костер.

На ступенях застыли паломники, кто-то по щиколотку, кто-то уже по пояс в воде, сложенные ладони у сердца. Паломники неотрывно смотрят на светлеющую полоску у самого края неба, там, где оно касается земли. Пряный аромат жасмина, грязь и раздавленные цветы. Медные кувшины, яркие сари, зонты из пальмовых листьев для брахманов. Но солнце еще не взошло.

За отдельную плату Евгений и Люба берут у служителя масло, сандал и дрова.

Чтобы наконец сжечь этот гештальт.

Домры подбрасывают в пламя сандаловых полений и плещут масла. Костер жадно вспыхивает и гудит. Пламя разгорается все ярче и ярче.

Сжечь Чину и Бориса, Григория, агента, доктора Эм и монашку Ирину, разбитую маленькую квартиру, дорогой особняк… Сжечь свое прошлое, оставляя себе сейчас лишь пламя.

Они бросают таблетки в огонь.

Луч солнца за Гангом наконец прорезает край земли. Тысячи паломников подаются назад и на мгновение застывают. И вот уже над великой рекой взлетает их благоговейный вскрик. Кто-то плещет себе в лицо, кто-то плачет, кто-то смеется, кто-то окунается с головой, ныряет, плавает и отхаркивается. Ореол сверкающих брызг вздымается над ступенями Гат Маникарника.

И костры кремаций бледнеют в лучах восстающего солнца.

Вернувшись в гостиницу, Евгений и Люба зажигают другое пламя – роя меда пчелиного сот. Кто знает, может, в этом огне зачнется новый ребенок?

О, ясноглазый сокол, да породит тогда тебя Великое Делание!

“… to the glory of thine ineffable Name. Amen”.[23]