Книга В дороге - Олдос Хаксли

Одним из малых неудобств в том, чтобы быть знаменитым художником, является его возвышение в общественной иерархии. Искусство в гораздо большей степени снобистское, чем наука. Присутствие известного поэта или художника придает значительности устраиваемому приему. Хозяева редко приглашают гостей, чтобы познакомить их с биохимиками, как бы они ни были знамениты. Причина проста: все люди считают, будто они могут оценить искусство — и в какой-то мере они правы, — тогда как ничтожно мало таких, которые могли бы разобраться в технических данных. (Напрасно, увы, я тоже желал принадлежать к меньшинству.) Благодаря этому ученые защищены от вторжения легкомысленных неучей. С другой стороны, художник — любимая игрушка богатых бездельников; кое-кто может соперничать с послом, даже с индийским принцем. Если у художника крепкий характер, то ему не страшны посягательства охотников на львов, как бы они ни были тягостны. Опасны они лишь для тех, кто позволяет себя поймать. Приятно, когда тебе льстят, и если не жалко впустую тратить время, то нет более легкого способа это делать. Художник, не устоявший перед искушениями, теряет все — время, свою цельность, чувство пропорций, самое надежду достичь чего-нибудь важного. Выставив себя напоказ, он становится несчастным.

Ближе к утру, когда, как котлета на холодной тарелке, я несколько согрел свою постель, фантомы Майкла Фарадея и сэра Хамфри Дэви покинули меня, оставив наедине с неисполненными желаниями. Не знаю уж, что это было. Во всяком случае, мне снились автомобили и снегоуборщики.

Когда я проснулся, ветер все еще дул. Первую часть дня мы провели, дрожа от холода, в гостиной. Каждые несколько минут появлялся хозяин со свежими новостями о состоянии дороги — новости по телефону из Флоренции и Болоньи; мобилизована целая армия людей с лопатами; все завертелось; человек, пришедший издалека, сказал, что сам видел рабочих; к двум часам, наверняка, все будет сделано. Передавая нам очередное сообщение, хозяин харчевни кланялся, улыбался, потирал руки и уходил обратно в кухню придумывать что-нибудь новенькое. У него было богатое воображение.

Я как раз читал об армянской церкви. Однако без особого интереса. Мне было слишком холодно даже от такого откровения: «…старые жертвенные гимны были, возможно, непристойными и уж точно бессмысленными». Запоминая это на будущее, я получал удовольствие. До чего же здорово, до чего точно оно объясняет не только соответствующие гимны дохристианской Армении, но и многое из современного искусства, да и науки тоже — большую часть психоаналитической литературы, например, музыку Шрекера, экспрессионистскую живопись, «Улисса» и так далее. Что до не совсем «современных» псевдонауки и псевдоискусства, от спиритуализма до коммерческой литературы, — у них нет даже непристойности, они попросту бессмысленны.

Миновало утро, пора было приступать к ланчу. Поев спагетти и вареной козлятины, мы почувствовали себя несколько окрепшими и немного менее замерзшими. «Как там на дороге?» — спросили мы. Но наш хозяин вдруг истощил свое всеведение и свой оптимизм. Он, мол, не знает, что там творится, и просит немного подождать. К пяти часам все, несомненно, уладится. А дорога, что идет мимо Фирензуолы? Нет, это безнадежно, уверил он нас. И мы стали думать, что нам делать, ждать или вернуться во Флоренцию? Мы все еще находились в состоянии неопределенности, когда в харчевню явился посланец небес в виде всадника, остановившегося у двери харчевни. Мы бросились к нему. Чудо! Он знал правду и, более того, изложил нам ее простым понятным языком. На дороге никто не работает и не будет работать, пока не переменится ветер (когда ветер дует в этом направлении, убранный снег снова в короткое время оказывается на дороге). Конечно же, ветер может изменить направление и вечером, но может и через неделю. Если мы хотим попасть в Болонью, то почему бы нам не поехать другой дорогой? «И правда, почему? — спросил хозяин харчевни, присоединившийся к нам и прислушавшийся к нашему разговору. — Почему не поехать дорогой на Фиренцуолу?» Он понял, что игра подошла к концу и у него нет надежды задержать нас еще на одну ночь. Почему нет? Мы молча, но со значением посмотрели на него. Тогда он улыбнулся нам с непробиваемым добродушием и удалился писать счет.

Мы тронулись в путь. Небо было белое, и все в движущихся тучах. Тут и там виднелись черные горы, где склоны были слишком крутые, чтобы снег мог удержаться на них. После Ла Тасетты мы скользили вниз, рискуя сломать себе шею, по дороге, которая идет по долине Сантерно. Окруженная стеной, Фиренцуола показалась нам черной, древней и мрачной. Из Фиренцуолы дорога шла параллельно Сантерно. Река пробила туннель в горе. Долина была узкой и глубокой, то тут, то там река и дорога бежали между отвесных скал, соединенные, но косо, неровными каменными напластованиями. Понемногу долина расширялась, горы сходили на нет, превращаясь в пустые белые равнины. У подножия гор лежит равнина, ограниченная с одной стороны горами, с другой — морем, однако расширяющаяся и расширяющаяся по мере продвижения на север к долине По.

В Имоле мы свернули на широкую Виа Эмилиа, которая соединяет по прямой линии Римини с Пьяченцой. А какие города нанизаны на эту белую нить! Чезена, Форли, Фаэнца, Болонья, Реджио, Модена, Парма — одна драгоценная бусина за другой.

Уже стемнело, когда мы въехали в Болонью, и на улицах было полно людей в масках. Шел последний день карнавала.

Нажимая на клаксон, мы прокладывали себе путь сквозь толпу. «Maschere!» — кричали нам люди в масках, ведь мы — в наших очках и кашне — тоже казались одетыми для маскарада. Зрелище уже потеряло почти всю силу; было несколько молодых женщин в домино, несколько горластых студентов в костюмах — вот и всё. Я подумал о великолепных шоу и маскарадах прошлых времен. Великолепное, наверно, было зрелище; однако не стоит жалеть о них. Шоу и маскарады — симптомы плохого правления. Тираны проживают свою жизнь в центре пышного балета. Униженное население, слишком бедное, чтобы платить за развлечения, подпитывается хорошим настроением и благодаря этим королевским зрелищам, за которые не надо платить. В течение Сатурналий даже рабы сублимируют свои революционные чувства в разрешенных спортивных упражнениях. Если карнавал становится скучным, значит, и угнетение поослабло. Там, где у людей достаточно денег, чтобы сходить в кино, нет нужды в королях и папах, ставящих свои балеты. Увы, зрелище было очень неважное; и я подумал, что наш приезд в Болонью можно было бы отпраздновать и повеселее.

Работа и праздность

Реформаторы устремлены в будущее, когда эффективное социальное устройство и развитая техника отменят тяжелый и длительный труд, предоставив мужчинам и женщинам столько же времени для отдыха, сколько сейчас имеют лишь привилегированные единицы. Никому в этом золотом веке не придется работать больше четырех-пяти часов в день. Остальное время будет принадлежать самому человеку, и он будет делать с ним все, что ему хочется.

Любому восприимчивому человеку это не может не понравиться. Кто-то совершенно уверен в собственном превосходстве, еще прежде чем принимает рабство, на котором может быть основано это превосходство. Бедняга Ницше закончил тем, что стал подписывать свои письма «Ницше Цезарь» и умер в сумасшедшем доме. Возможно, это цена, которую надо платить — скажем, интеллектуально развитым людям; дураки никогда не платят, так же как никогда ничего не получают — за свою неколебимую уверенность в превосходстве.