Книга Медвежий ключ - Андрей Буровский

Граф так рассвирепел тогда, что твердо решил выучить язык, на котором говорил его отдаленный предок, Владислав Черный, отличившийся в дружинах Гогенцоллернов в далеком XV веке. Предок получил за свою службу землю, дворянство, право называться цивилизованным словом Черноу, и начал постепенно считать славян существами, чей язык учить совершенно необязательно, и пожалуй, даже неприлично.

Но и учить язык, похожий на язык предков, предстояло уже в Малой Речке, где будут другие условия, в том числе и переводчики. Пока что граф в глуши лесов кедровых оставался без языка, и ему открывалась постепенно другая сторона явления… Потому что если речь окружающих людей вам непонятна, вы волей-неволей не ждете, что вам расскажут или объяснят что-то важное. Вы сами начинаете накапливать приметы, пытаетесь изучать, научиться понимать окружающее. И на этом пути вы вполне можете обнаружить что-то такое, чего не заметили хозяева.

Если бы графу рассказали, как и что устроено в лесу, он, скорей всего, не обратил бы внимание на кое-какие странности… Наиболее вероятно, граф Черноу поступил бы так же, как и большинство людей, знающих «как должно быть». То есть столкнувшись с чем-то не очень понятным, он бы легко объяснил неизвестное; мол, это же элементарно, вот что об этом говорят и пишут. Но Черноу не мог ничего спросить у проводников… Например, он не мог спросить, сколько видов медведей водится в Саянах, и чем они отличаются друг от друга. При всем желании Вальтер-Иоганн Черноу не мог бы расспросить проводников, уточнить, почему одни медведи любят слушать разговоры людей, а другие такой привычки не имеют.

Для проводников и вообще всех местных медведи были вообще тварями хитрыми, умными, с которыми лишний раз лучше вообще не иметь дела, а если иметь — то держать под рукой заряженный карабин. Но это касалось всех медведей… Например, нахального зверя, который шел по дороге за несколько минут до людей, оставлял следы длиной тридцать сантиметров. Колоссальные, невероятно четкие следы еще наполнялись водой из лужи, когда их увидел Черноу. Проводники обсуждали следы весело, с интересом людей, постоянно живущих в лесу, в двух шагах от зверя, привыкших к следам его присутствия. Но в воздух все-таки выстрелили; их слов австрийский немец не понимал, но жестов на этот раз хватило: люди хотели показать зверю, что вооружены, и что если зверь поведет себя плохо, шутить не будут.

Черноу посматривал на Федора Тихого… Но в тот раз у Федора были такие же глаза, такое же лицо, как и у всех. А смотреть на лицо Федора Тихого Вальтер-Иоганн привык, и очень часто читал на нем то, чего не могли сообщить другие проводники. Потому что был Федор немой. Немой с рождения, и уж чему-чему выучился Федор, так это общаться без слов, сообщая все больше и больше мимикой, жестами, мычанием и разного рода знаками. Очень часто только поглядев на лицо Федора, граф Черноу понимал то, что ему уже несколько минут пытались втолковать люди взрослые, умные и серьезные.

В тот раз, на дороге, Федор вел себя так же, как и все. И когда медведица с двумя медвежатами вышла к лагерю. Это было еще в первый вечер, и только что поставленные палатки странно смотрелись на лугу с еще не вытоптанной, высокой травой. Наверное, медведица привыкла ходить тропкой, вившейся вдоль пихт и кедров по самому краю поляны. Палатки выросли, когда звери отдыхали далеко, в кедровом лесу, и теперь выйти на водопой в привычном месте звери не могли…

Медведица даже не нападала; она скорее изучала людей и охотничий лагерь. Подойти вплотную к палаткам она все-таки не хотела, и рявкнула с расстояния метров тридцать. Закричали, побежали люди, кто-то сразу же выпалил в воздух, оглушительно выпустил заряд картечи из крупнокалиберного ружья. Малыши испугались, заорали, и медведица рявкнула второй раз, потише и явно для них. Медвежата примолкли, отбежали в гущу леса, а зверь села вдруг на зад, замолотила передними лапами по голой глинистой земле.

— Ух! Ух! Ух! — вырывалось у нее вместе с ударами. Гудела, содрогалась земля, хотя зверь бил как будто и не сильно, не в полный размах.

Охотники стояли уже здесь, с ружьями наготове. Саша Хлынов что-то вполголоса говорил человеку со своеобразным именем Володька: тот приехал в отряд только что, после каких-то приключений.

Федор Тихий тыкал пальцем в какую-то деталь ружейного механизма, а Костя Донов смотрел с интересом.

Граф невольно залюбовался уверенными жестами сильных, знающих свое дело людей. Что потомок ссыльного болгарина Константин, дядя ростом под два метра, что маленький сухой старообрядец Саша Хлынов держались так, словно они в воскресенье зашли в магазин, думали, там овощная лавка, и они купят клубнику, а магазин перепрофилировали, там теперь на витринах карбонат и ветчина… Так, маленькое недоразумение, бытовая ошибка, не больше. И они знали, как исправлять это маленькое недоразумение — не хуже, чем житель большого города умеет извиниться, выйти на улицу и за считанные минуты найти лавку, торгующую фруктами.

Вот только их способ решать маленькое таежное недоразумение совершенно не нравился Вальтеру-Иоганну, и он решительно схватился за ружье Саши Хлынова. Три года назад, в канадском штате Саскачеван ему доводилось участвовать в убийстве медведицы. Страшный зверь с огромными клыками и когтями угрожал жизни и здоровью почтенненьких и богатеньких господ туристов, не позволяя фотографировать себя и своих детенышей. Страшный зверь с рычанием бросался на сидящих в машине туристов, и напугал каких-то уважаемых граждан и почтенных налогоплательщиков. Естественно, чудовище следовало уничтожить! Вальтер-Иоганн Черноу принимал участие в убийстве, всаживал пули в огромную, не промахнешься, тушу, и сохранил с тех пор два сильных воспоминания. Первым из них была беспомощность громадного зверя перед скорострельными ружьями, машинами, мчащимися по асфальтированному шоссе и другими признаками цивилизации.

Свинцовые пули ударяли в массивную, еще живую тушу, разворачивались в теле раскаленными лепешками в несколько сантиметров диаметром. Пули из нарезного оружия, в никелевой «рубашке», рассекали кости, как топором, пробивали медведицу насквозь. Жуткий визг и вой сопровождал убийство, постепенно перешел в жалкий свистящий хрип, пока могучий зверь не замер, беспомощно дергаясь.

А второе впечатление графа состояло в крике малышей, забравшихся на деревья и звавших мать. Ему как гостю, дали первому палить по малышам, и он, больше всего стремясь, чтобы все кончилось быстрее, чтобы замолк, наконец, жалобный детский крик, пошел вокруг ствола, а малыши изо всех сил удирали от него, цепляясь когтями за ствол. Тогда Черноу раза три шагнул пошире, вскинул ружье… И поторопился. Оба медвежонка были ранены, теперь они еле держались на дереве и жалобно стонали; хозяева рукоплескали. Детенышей сняли с деревьев люди с нарезными винтовками, но впечатлений у Черноу оказалось многовато.

И здесь, в Саянах, он не особенно колебался:

— Nicht schiesen![3]

Граф кричал, что у него нет лицензии на отстрел медведя… На самом же деле не так трудно было представить дело, как историю про нападение и чистой воды самозащиту. После которой, естественно, в лагере образуется туша медведя, и должны же хозяйственные люди ее использовать… Вот убивать и правда не хотелось.