Книга Семья Марковиц - Аллегра Гудман

— Нет.

— Ну, их вы ни с кем не спутаете — у них одинаковые футболки. Но зимой здесь действительно спокойно. Для тех, кто любит снежные пейзажи, лучше места не найти.

— Да, мне говорили, — отвечает Эд.

Эд проскальзывает в столовую, как только она открывается на обед. И убедившись, что никого из участников конференции поблизости нет, набирает полный поднос — жареная курица, пюре, зеленый горошек, яблочный пирог. Он садится у стены, где его загораживает длинный стол, за которым сидят учащиеся «Элдерхостела». Проглотив курицу и пюре, он отправляется за добавкой. Ест он как человек, вырвавшийся из плена.

— Маргарет, — говорит его соседка по столу, — я тебе уже говорила — в эти выходные будем жарить сосиски.

— Ах, да, теперь вспомнила! Я обязательно что-нибудь принесу, — отвечает Маргарет.

— Это совершенно не обязательно.

— Но мне хочется.

— Когда мы жарим сосиски, еды всегда оказывается больше, чем нужно. Даже не знаю, что попросить.

— Может, картофельный салат? — предлагает Маргарет.

— Ну не знаю…

— Ты не любишь картофельный салат?

— Почему, очень люблю.

— Эйлин, ты только не ври.

— Я и правда его люблю, — говорит Эйлин. — Просто мы его никогда не едим.

— Неужели? — изумляется Маргарет. — А всегда едим картофельный салат с сосисками. Понимаешь, я не люблю сосиски с булочками. Я люблю порезать сосиску, а рядом положить картофельного салата.

— Эдуардо! — бросается к Эду Маурисио Бродски перед началом дневного заседания.

— Вижу, вы сегодня в прекрасном настроении, — говорит Эд.

— Я был в книжном и накупил всего! Удивительная подборка книг по католической теологии. Я потратил триста долларов — это все для моих расследований, для моей детективной работы. А где вы были утром? Вы пропустили мессу.

— Я еврей, — говорит Эд и смотрит на Маурисио, на его тоненькие южноамериканские усики, на его черную ермолку.

— Никто в этом и не сомневается! Потому-то и важно, чтобы вы ходили на мессу, чтобы все понимали. Если поблизости есть собор, я хожу непременно — чтобы напитать себя звуками и образами. Естественно, для меня лично это ничего не значит, ничего! — признает он, прищелкивая длинными пальцами. — Но сходить надо. Еврею непременно следует. Чтобы… чтобы…

— Прочувствовать это на своем опыте, — заканчивает за него Эд.

— Нет-нет, чтобы они прочувствовали вас. Но, поверьте мне, истинное счастье, ни с чем не сравнимое — это когда мне удается привести католических священников в синагогу «Молодого Израиля»[85], посидеть там вместе с ними. Сидеть с ними — это что-то, раввин из себя выходит.

— Профессор Марковиц, доктор Бродски, добрый день! — говорит брат Мэтью. Его широкий лоб усыпан капельками пота. — Вам здесь хорошо? Комнаты вас устраивают?

— Брат Мэтью, все просто прекрасно, изумительно! — отвечает Маурисио.

— Очень хорошо, — говорит Мэтью. — Знаете, у нас здесь, в Святом Петре, есть традиция. Если вы побывали здесь в качестве гостя, вы становитесь членом семьи — а это значит, что вы можете приехать к нам в любое время.

— Прекрасно! — говорит Маурисио. Великолепно! Брат Мэтью, так когда же вы расскажете свою историю?

— Кто, я? — смеется брат Мэтью. — Я же не участник конференции. Я просто координатор. И прихожу только послушать вас.

— А по-моему, вам обязательно нужно рассказать свою историю, — говорит Маурисио.

— А тут нечего рассказывать, — говорит Мэтью. — В монастырь я пошел, когда мне был шестнадцать лет, да так и остался. Да, я провел пару лет в Ватикане. И одиннадцать лет жил на Аляске с иннуитами.

— Вот это да! — восклицает Маурисио.

— Поверьте, на Аляске жизнь мало чем отличается от здешней, — говорит брат Мэтью. — Устав везде один — где бы ты ни жил.

— Так значит… — вступает в разговор Эд, — …вы приняли обет в шестнадцать лет?

— Я встал на эту стезю. Иначе я бы, наверное, стал автомехаником, как мои братья. Но я все равно ремонтирую все машины в монастыре.

Эд смотрит на монаха и думает, что тот и в самом деле похож на автомеханика. И поэтому ему хочется спросить Мэтью, что он думает про всю эту белиберду на конференции — про Маркуса, еврея с Юга, принявшего католичество, про сестру Элейн и ее родной дом. Ему хочется спросить Мэтью с глазу на глаз, не мутит ли его от этого. Но Рик Матер уже начал заседание.

— Позвольте представить вам только что прибывшего Авнера Рабиновича, он приехал к нам из Израиля, из университета Хайфы, — говорит он. — Его рейс задержали на двенадцать часов в Париже, поэтому он добрался до нас только сегодня утром. На конференцию он прибыл только что, но здесь, в институте, он не новичок — он незаменимый член Библейского совета по третьему миру.

Эд вскидывает голову. Он и сам интересуется странами третьего мира, особенно маргинальными террористическими группировками. Он с надеждой глядит на Рабиновича, активно работающего ученого, чья область деятельности соприкасается с той областью, которой занимается Эд.

— Не знаю, как вы, — говорит им Матер, — но у меня уже собралось немало записей. — Он оглядывает обеденный зал, где все сидят ровно так же как и вчера вечером: Эд между Маурисио и Бобом Хеммингзом, напротив них сестра Элейн и раввин Лерер. — Марта, быть может, вы… — Матер обращается к женщине, которая сидит с другого бока от Маурисио, с лангеншейдтским словарем на столе. Она очень светловолосая и, кажется, уже серьезно обгорела.

— Извините за плохой английский, — говорит Марта, глядя на собравшихся небесно-голубыми глазами. — Должна сказать, на эту встречу собирался мой муж, но в конце концов не смог и послал меня, его супругу, в качестве своего представителя. Так что я должна говорить не только за себя, но и за него. Мой муж — он и есть настоящий теолог, я же только его ассистентка и аспирантка.

Маурисио наклоняется к Эду и говорит.

— Ну вот и рассказ жены, а?

— Надо также сказать, — продолжает Марта, — я не считаю само собой разумеющимся, что я — христианка, причем немка, сижу с вами, евреями. Это для меня большая честь, и мой муж говорит, это еще и урок для нас, на которых лежит вина за нашу историю. Так что я должна вас очень поблагодарить. Я выросла в Дюссельдорфе, в протестантской семье, не религиозной, но культурной — мы все любили книги, искусство, музыку. По будням отец играл на пианино Моцарта, Шумана, Генделя и Брамса. По воскресеньям он играл произведения Иоганна Себастьяна Баха. Я выросла и вышла замуж. И тогда, с Питером, я и стала по-настоящему учиться. Питер был занят религиозными исканиями. Мы поженились и стали искать вместе. Мы искали ответы на вопросы нашей истории. На то, как церковь стояла так рядом, когда Гитлер творил свои злодеяния. Питер написал книгу о протестантской церкви и нацизме. Вместе мы раскрыли, в чем вина наших религиозных деятелей, в чем, как считал Питер, виновата и сама религия. Даже хорошие ученые, которые отказывались взаимодействовать с церковью, сотрудничавшей с нацистами, они допускали сотрудничество с антисемитами. Грех содержался в установках церкви, решил Питер, и я, которая вела исследования, должна в этом с ним согласиться. Корни церкви оказались гнилыми, все основано на насилии, например, насильственный захват иудейского Писания более поздними культурами. Питер спросил меня, что общего у христианских толкователей с тем, каким сам Иисус видел Писание? Ведь Иисус читал его как еврей. Однако его взяли и стали использовать для новых целей. Книга Питера привела его к отчаянию — ведь церковь оказалась пассивной в наши злые времена. Мы думали вместе. Как ответить на такую историю? Как нам воспитывать наших двоих детей? На вопрос о зле в этом мире нет ответа, мы это знаем. А на вопрос о церкви? И тогда Питер сам нашел решение. Он сказал мне: «Эта церковь нас обманула, но с нами она может измениться. Надо использовать теологию, чтобы понимать, надо применять наше знание истории, чтобы реформировать. По лютеранской традиции Реформации, мы можем убрать гнилое и добавить новое». Таково убеждение моего мужа, и мое тоже, хотя я только недавно вернулась в университет — когда дети подросли. Иврит труден для меня, но я учу его и дорастаю до него, чтобы мы с Питером могли продолжать. Мы должны продолжать. Однако избежать чувства ужасной вины мы не можем… — Голос Марты срывается, глаза наполняются слезами. Маурисио берет ее руки в свои, и Эд видит, что Маурисио тоже плачет. Они так и сидят, держась за руки.