Книга Ритуальные услуги - Василий Казаринов

Прошло не менее полуминуты, прежде чем из салона показалась нога, обутая в черный, идеально вычищенный штиблет. Опробовав опору, нога встала на скользкий, облитый слюдой гололедицы асфальт, и вслед за этим показался сам хозяин суетящейся во дворе своры ребят в черных костюмах.

В том, что он именно хозяин, сомневаться не приходилось.

Это был человек среднего роста с прямой — и даже слишком прямой — осанкой, лет сорока пяти на вид, с бледным вытянутым лицом, острые черты которого, плотно поджатые тонкие губы и тяжелый взгляд из под светлых бровей намекали на жесткий характер. На нем было долгополое черное шерстяное пальто, за распахнутыми полами которого виднелся песочного оттенка костюм. Он рассек меня, сидящего на лавке, от плеча до колена острым и хлестким, как удар кривой казацкой сабли, взглядом и направился к карете «скорой помощи», выслушивая на ходу торопливую скороговорку одного из своих тонтон-макутов, в компании которого вовсе не смотрелся пигмеем, скорее напротив: прямая осанка, нервное подергивание бледной щеки в ответ на сбивчивые доклады секьюрити и тот надменно деловой вид, с каким привыкли фланировать на светских раутах наши небожители, говорили о том, что он хорошо знает себе цену. Толпа вокруг кареты «скорой помощи» раскололась, словно паковый лед под носом ледокола, — в образовавшей полынье он в полном одиночестве проплыл к носилкам, выдернул руку из кармана пальто. Что-то резануло по глазам, какая-то крохотная деталь, ах да: тонкая его рука была затянута в черную лайковую перчатку.

Не снимая перчатки, он с оттенком брезгливости, что ли, приподнял двумя пальцами окровавленную простыню, с минуту вглядывался в изуродованное лицо лежащего на носилках молодого человека, потом молча перевел взгляд на доктора, а тот, на японский манер мелко кивая, принялся что-то торопливо объяснять. Человек молча выслушал его, потом распустил пальцы, и простыня опустилась на место. Отдав своей своре несколько коротких односложных распоряжений, он повернулся на каблуках и побрел к «мерседесу». Гордая посадка головы, прямые плечи, вздернутый острый подбородок, решительная походка — все как-то вдруг поплыло, размякло, словно тело его разом освободилось от жестких пут какого-то незримого корсета. Плечи его опустились и дрогнули, голова поникла. Встав у предусмотрительно распахнутой шофером дверки машины, он облокотился на крышу и ткнулся лбом в туго перехваченное манжетой белоснежной рубашки запястье.

Плечи его продолжали вздрагивать. Он беззвучно плакал.

Потом прибыл милицейский микроавтобус. Из него вылез человек в турецкой, явно на шмоточном базаре купленной, куртке, перебросился короткими репликами с доктором, сокрушенно покачал головой, а ты, снявшись с места на лавке, побрел куда глаза глядят и так все шел я шел вперед, словно погруженный в состояние лунатического транса, не замечая, как под ногами насморочно хлюпает талая снеговая жижа, — до тех пор, пока взгляд не скользнул по вывеске, выполненной в форме дородной пивной бочки, красующейся над убегающей в полуподвальное помещение лесенкой. Хотелось ли тогда пить? Нет. Просто перед глазами опять возник кафельный пол, окровавленное лицо и моллюск вытекшего глаза, и надо было слегка промыть память — в занятии этом ты преуспел, одиноко посиживая за столиком в уютном, с низкими покатыми сводами пивном подвальчике, обшитые дубовыми панелями стены которого были украшены оленьими, лосиными и какими-то еще рогами, а также чучелом кабаньей морды, которая скалилась как раз напротив стола. Кабан заинтересованно глядел на тебя с таким выражением смертной муки в стеклянных глазах, будто ему нестерпимо хотелось выпить, и лишь спустя некоторое время ты почувствовал, что тобой в этой пивной интересуется кое-кто еще, помимо изнывающего от жажды кабана.

Тревожные эти флюиды сочились из-за соседствующего с твоим столика, на нем стоял выпитый наполовину пустой бокал с давно выдохшимся пивом, из пепельницы вырастал анемичный росток сигаретного дыма, из пакетика выбегал, кидаясь врассыпную, жареный арахис, посеребренный соляной пылью, а что касается любителя выдохшегося пива, то известно о нем было разве то, что на левом его носке ослабла резинка, и тонкая ткань, съехав вниз, собралась гармошкой над черным ботинком — он читал газету, кажется «Известия», почти полностью скрываясь за мелко трепещущим полотнищем тонкой бумаги, и только макушка с жестким упорным вихром виднелась над краем полосы.

Наконец он опустил газету, склонил голову набок, глянул на тебя глазами доброго сказочника, поднялся с места, прошел к стойке бара, взял бокал свежего пива и без приглашения уселся за твой столик. Это был тот самый парень из милицейского микроавтобуса — с той лишь разницей, что турецкой куртки теперь на нем не было, — и ты с оттенком угрозы в голосе проворчал, что здесь занято. Он солнечно улыбнулся: «Вы кого-то поджидаете?» Ты сделал большой глоток: «Вот-вот должна подойти Алла Борисовна, мы с ней договорились размяться пивом, перед тем как отправиться на ее Рождественские вечера в Останкино, меня зовут Филипп, если вам это интересно, а на себя не совсем похож потому, что мой стилист предложил мне новый имидж».

Он устало махнул рукой и откинулся на высокую жесткую спинку монументального деревянного стула: «Да бросьте вы, Павел Емельянович, да, кстати, я не представился», извлек из кармана два предмета и положил их на стол: красная корочка, обладатель которой, как оказалось, являлся сотрудником отдела по борьбе с экономическими преступлениями Малаховым Валентином Сергеевичем, и второй предмет выглядел не менее внушительно — пистолет Макарова, табельное оружие ментов.

«Это я на всякий случай, — заметил Малахов, убирая пистолет в карман, и добавил: — Не люблю оружие, но приближаться к вам, Паша, на расстояние вытянутой руки, не имея при себе пистолета, крайне рискованно, насколько я успел заметить!» — сделал глоток, промокнул; тыльной стороной ладони вспухшие над верхней губой пенные усы и с интересом глянул на тебя, чего-то выжидая. Тот факт, что ему известно имя, тебя не удивил и не встревожил: старый мельник в крови уже обжился, сознание слабо отзывалось на внешние движения, голоса и запахи, но вдруг из глубин памяти опять поднялась картина, которая, казалось, надежно похоронена под толщей пива.

Малахов этот настрой угадал и досадливо поморщился: «Дурак же ты, Паша, что же ты наделал, ты выбил ему глаз, раскрошил все зубы, отбил почки и печень, а кроме того…» Вот тут ты резко его оборвал: «Нет, печень ни при чем. Только почки, зубы и глаз. Я просто рассчитался по долгам. Когда я ушел, этот парень представлял собой точную копию Отара. Точнее, копию того, что они с ним сделали. Зубы, глаз и почки. Ничего больше я не трогал, хотя меня и подмывало отбить ему яйца. Я точно следовал в русле той правовой нормы, которая регулирует нашу жизнь». Малахов поморгал и переспросил: «Норма? Я, как ты догадываешься, неплохо разбираюсь в законодательных актах. И что это за норма?» — «Вы ведь и сами прекрасно знаете. Око за око. Зуб за зуб. Нигде не сказано, что зуб можно разменять, предположим, на печень. Поэтому я ее и не тронул… А как поживает молодой человек, уже ракеткой машет на корте?»

Малахов затушил в пепельнице окурок, вставил в рот новую сигарету, прикурил и, мучительно поморщившись оттого, что дымок затек ему в уголок глаза, вздохнул: «Если и поживает, то паршиво, ты так его отделал, что он отдыхает в реанимации, врачи опасаются, как бы он после курса лечения не начал заговариваться и писаться под себя, и это обстоятельство сильно печалит его родителя».