Книга Двенадцать шагов фанданго - Крис Хаслэм

Мой последний выдох булькнул на поверхность воды в ванне. Рефлекс утопленника набрал внутрь такое же количество розоватой воды. Я вытолкнул ее назад с хрипом и снова набрал. Может, оттого, что я лягался вне ванны, а может, оттого, что затих, или мучители мои хорошо знали свое пыточное ремесло, но они вытащили меня из воды в самый последний момент, подставили мою голову под кран и ударили меня так сильно, что я потерял сознание.

Я лежал в постели, в комнате своего детства в доме матери, и не хотел подниматься и идти в школу. Хотелось поблаженствовать еще шестьдесят секунд в уютной, волшебной полудреме, провести буднее утро дома, в постели. Открыл глаза. Обнаружил, что лежу на полу ванны номера отеля в Кадисе, в крови. В запуганном состоянии. Надо мной стоят люди, один из них говорит:

— Приведи себя в порядок, поговорим.

На мое лицо свалилось полотенце, и я почувствовал запах дыма от сигареты. Осторожно прикоснулся к своему распухшему багровому лицу узким белым полотнищем — все тело ощущалось как чрезмерно нафаршированная кровяная колбаса, — подождал, когда прилив боли, притаившейся за поврежденными кровяными сосудами или сломанным зубом, оживит и возбудит мой мозг. Волосы стали влажными и липкими, щеки затвердели, лоснились и пылали по обе стороны от носа, через который, казалось, я не смогу больше дышать. С трудом сел и свесил ноющую от боли голову.

Жан-Марк и его парни выследили меня. Как это было возможно? Боже мой, никто не знал, где мы были! Никто, кроме Гельмута.

И Луизы.

Она стояла на коленях около ванной в ярко-красном платье, сквозь разрыв которого обнажилось ее худое смуглое бедро. Ее голые руки были привязаны за скобу. Влажные темные пятна под глазами контрастировали с лицом, на котором застыла мина упрямого равнодушия. Я ободрил ее слабой улыбкой, но она мало что значила.

Я мог бы пообещать ей, что успешно преодолею временные затруднения, но не был в состоянии этого сделать. Если бы я доверился ей больше, чем Гельмуту!

— Дай ему выпить, — приказал Жан-Марк.

Я вывернулся так, чтобы видеть его, и взял бутылку бренди из рук насмешливого арапчонка в невзрачном костюме из тонкого нейлона. Я ожидал, что такой злодей, как любезный и стильный Жан-Марк, оденется во что-то более соответствующее вечернему времяпрепровождению на побережье — возможно, в белые хлопчатобумажные шорты и рубашку голубого цвета, — но он разочаровал меня. Жан-Марк выглядел усталым, неопрятным и очень несчастным. Он наклонился и выхватил у меня бутылку, прервав всасывание бренди.

— Даже не знал, что здесь делают бренди, — пробормотал гангстер, читая этикетку. Он передал бутылку арабу и опустился рядом со мной на колени, хрустнув коленными суставами. — Послушай, — заявил он, — я знаю, почему ты здесь, ты знаешь, почему я здесь. Так?

Я пожал плечами, не уверенный в собственном мнении, я не знал, куда смотреть. Потом решил смотреть ему в глаза так, будто ничего не понял, словно побитый щенок.

Жан-Марк скорчил недовольную гримасу, закурил сигарету, затем бросил мне пачку. Я закурил сигарету из пачки и затянулся полной грудью.

— Что касается трепки, которую тебе задали, — продолжил он. — Она должна была показать, что мне нельзя лгать. И хотя я не люблю насилие, мне придется предложить своим коллегам отделать тебя самым серьезным образом, если ты не скажешь, где спрятал мою собственность. Если скажешь, жестокости больше не будет.

«Достаточно справедливо, — подумал я. — Надо все отрицать». Еще сохраняется возможность того, что он не уверен: кокаин у меня. Убедительной игры в неведение на этом этапе было бы достаточно, чтобы заставить его поверить в мою невиновность. Это давало всего один процент надежды против девяноста девяти процентов самого убийственного провала. И я пошел на это.

— Послушай, — начал я. — Жан-Марк… — Я попытался подняться на ноги, но он, держа меня за руку, мягко поставил меня на колени.

— Говори, — поощрил он, сохраняя спокойную настойчивость ответственного и заботливого взрослого мужчины.

— Ты опять собираешься выйти из себя?

Он вздохнул.

— Это зависит от тебя. Говори.

Я ощущал, что его сообщники смотрят на мое распухшее лицо, как миротворцы-парашютисты на пьяного, забравшегося на минное поле. Сделал глубокий вздох.

— Эта вещь, которую ты ищешь, вещь, которую, ты думаешь, дал мне Иван…

Жан-Марк поднял палец в знак того, чтобы я замолчал. Он мельком улыбнулся своим сообщникам и поднялся на ноги.

— Позволь мне предвосхитить тебя: ты хочешь сказать, что у тебя этой вещи нет, так?

Я энергично закивал:

— Именно так.

Он тоже кивнул мне в знак понимания, улыбка сошла с его глаз, затем с губ.

— Les gars,[21]— медленно произнес он, нервно передернувшись. Его подручные подались вперед. — Отделайте этого ублюдка как следует.

Я блеял, как маленький брошенный теленок, когда на меня набросились два голодных волка, похожих на плохо одетых ассирийцев, и стали выбивать из моих внутренностей пять лет жизни, пока Жан-Марк смотрел по телевизору документальный фильм о Мексике на максимальной громкости. Когда я пришел в себя, оказался лежащим, свернувшись калачиком, на чисто прибранном полу ванной, прислушивающимся к биению токов крови в распухших ушах и облизывающим разбитые губы. Некоторые части моего тела не болели, но я не смог их обнаружить, когда ощупывал себя с головы до ног в поисках серьезной травмы. Ноги, несмотря на одеревенелость и кровоподтеки, казалось, были в порядке, не были серьезно травмированы и руки, хотя болели пальцы, прикрывавшие голову от ударов ботинок Бенуа. Лицо и скулы ощущались так, словно побывали в работающем миксере вместе с двенадцатифунтовыми чушками чугуна, но в самом худшем состоянии оказались, видимо, ребра. Или, возможно, рана на голове доставляла нестерпимую боль. Или, может быть, побитая спина. Мои почки, несомненно, будут кровоточить, когда мне захочется помочиться. Сердце бешено колотилось. Я прокашлялся просто для того, чтобы узнать, что из этого выйдет. Кашель отозвался болью, она усиливалась от прилива страха, который лишал меня стойкости и побуждал думать, насколько безобразно и опасно стало теперь мое существование. Весьма вероятно, что я завершал очень короткий и крайне неудобный остаток жизни. Может быть, еще до вечера следующей субботы я буду лежать в сорняках с широко раскрытыми глазами, распухший и облепленный мухами, в большом, черном, хрустящем венчике запекшейся крови.

Наверное, меня обнаружат козы.

— Тебе больно? — спросила Луиза, словно ее это беспокоило.

Я поднялся на ноги и обвязал себя вокруг талии полотенцем.

— А как ты думаешь? — ответил, вложив в свои слова как можно больше сарказма. — Как ты?

— Твоими заботами, — пробурчала она. — Ты заботишься только о себе. Ты знал, что могло случиться, знал, что я хотела пойти с тобой, но ты просто… — Она сделала паузу, чтобы проглотить слезы, однако ее нос побили не меньше моего, и слезы катились непроизвольно. — Ты просто ушел, как последний негодяй, и оставил меня здесь. — Она глубоко вздохнула. — Ты оставил меня здесь, как последний негодяй! Ты мерзавец!