Книга Клара и тень - Хосе Карлос Сомоса

— Дорогая, это рассуждение приемлемо только для бизнеса.

— Хорхе, искусство и есть бизнес, — невозмутимо изрекла она, и ксерокопированное в ее голубых глазах пламя свечи моргнуло.

— Господи, вы только послушайте мнение произведения искусства! Значит, ты, профессиональная картина, считаешь, что искусство — это бизнес?

— Ага. Так же, как медицина.

«Ага». Эта ее дурацкая привычка говорить «ага». Произнося это симметричное слово, она открывала рот и выгибала одну из нарисованных невсамделишных бровей. Ага.

— Ты берешь деньги за свои радиографии, так же, как художник за картины, — разглагольствовала она. — Ведь ты постоянно повторяешь, что такой-то твой коллега должен был бы знать, что «медицина — искусство»? Ну вот.

— Что вот?

— Что медицина — искусство, а значит, и бизнес. В наше время все одинаково — искусство и бизнес. Настоящие художники знают, что между этими понятиями нет никакой разницы. По крайней мере на сегодняшний день уже нет.

— Хорошо, давай признаем, что искусство — это бизнес. Тогда гипердраматическое искусство — это бизнес, заключающийся в купле-продаже людей, так получается?

— Я поняла, к чему ты клонишь, но должна сказать, что мы, модели, не являемся людьми, когда представляем произведение искусства: мы — картины.

— Не вешай мне лапшу на уши. Чтобы обмануть публику, это годится. Но люди — не картины.

— Сейчас ты похож на тех, кто в начале прошлого века говорил, что картины импрессионистов — не настоящие. Искусствоведение признало импрессионизм, потом кубизм, а теперь признало гипердраматизм.

— Потому что это хорошие виды бизнеса, да? — Она молча пожала своими совершенными плечами. — Слушай, Клара, я не очу быть иконоборцем, но гипердраматическое искусство заключается в том, чтобы расставлять таких девушек, как ты, нагих или почти нагих, в разных там позах. Конечно, есть и парни. И много подростков и даже детей. Но сколько взрослых мужчин или женщин можно увидеть в произведениях ГД-искусства? Скажи! Кто заплатит двадцать миллионов евро, чтобы привезти к себе домой раскрашенного толстяка и поставить в какую-то эдакую позу?

— Не забудь, что картина, которая дала название коллекции «Монстры» ван Тисха, — два толстенных человека. И стоит она, Хорхе, гораздо больше, чем двадцать миллионов.

— А украшения? Превратить кого-нибудь в «Пепельницу» или в «Стул», как ты на это смотришь? Это тоже искусство?… А арт-шок?… А «грязные» картины?…

— Все это совершенно противозаконно и не имеет ничего общего с каноническим гипердраматизмом.

— Оставим этот разговор. Я уже знаю, что упоминать Господне имя всуе грешно.

— Хочешь еще блинчик с сахарной пудрой или будешь и дальше пудрить мне мозги? — Она кивнула на свою тарелку с нетронутыми блинчиками (еще одно следствие ее профессии: она строго контролировала калории, следила за весом с помощью переносных электронных датчиков — новая мода, ужинала гипервитаминизированными соками и, казалось, никогда не испытывала голода).

В ту ночь они занимались любовью в его квартире. Все было как обычно: упражнение на приятную осторожность. Она была полотном, и ему приходилось быть аккуратным. Иногда он думал, почему она не была такой «аккуратной» по отношению к себе в этих зверских интерактивных встречах, называемых арт-шоками, в которых она иногда участвовала. «Это совсем другое, это искусство, — отвечала она. — А в искусстве дозволено все, даже порча полотна». «А», — говорил он. И продолжал восхищаться ею.

Он с ума по ней сходил. Она ему до смерти надоела. Он хотел всегда быть с нею. Он хотел бросить ее раз и навсегда.

— Ты не сможешь, — предупредил его как-то Педро. — Когда загораешься прихотью к картине, всегда получается одно и то же: ты не знаешь, чем она тебе нравится, но не можешь выбросить ее из головы.

●●●

Клара не знала, какие чувства испытывала по отношению к Хорхе. Разумеется, это была не любовь, поскольку, как ей казалось, она вообще никогда в жизни не испытывала настоящей любви ни к кому и ни к чему, за исключением искусства (такие люди, как Габи или Вики, были просто гранями этого бриллианта). Она полагала, что Хорхе тоже не влюблен. Понятно, что ему очень лестно подцепить полотно: это придавало ему такой же статус, как, скажем, покупка «Ланчи» или «Патек Филиппа», или квартира на улице Конде-де-Пеньяльвер, или владение процветающей фирмой радиологической диагностики. «Спать с полотном — это просто признак роскоши, правда, Хорхе? Нечто подходящее людям твоего класса».

Естественно, он ей нравился: эти седые волосы и торчащие вверх усы, огромный рост, серые глаза и мощная челюсть. Она с восхищением думала, что он — взрослый мужчина, а она его развращает. Когда он смущался и краснел, она его обожала. Но ей нравилось представлять и обратное: что это он развращает ее. Седоволосый учитель. Ментор с загаром от ультрафиолетовых лучей. Более того, Хорхе не принадлежал миру искусства, этот факт казался ей восхитительным по своей редкости.

На другую чашу весов она клала его абсолютную вульгарность. Доктор Атьенса придерживался глупого мнения, будто гипердраматическое искусство — одна из форм легализованного сексуального рабства, проституция XXI века. Ему казалось неслыханным, что кто-то может купить голого несовершеннолетнего с окрашенным телом, чтобы выставлять его у себя дома. Он считал, что Бруно ван Тисх — бонвиван, главная заслуга которого в том, что он унаследовал невиданное богатство. Ей было горько выслушивать его резкие выпады, потому что если что-то в этом мире и выводило ее из себя, так это посредственность. Клару тянуло к гениям, как птицу тянет в бесконечность неба. Однако она могла понять причину его посредственности. Его профессия не требовала отдачи душой и телом, как ее. Хорхе никогда не испытывал той глубокой дрожи, хрупкости и горения модели в руках опытного художника; ему была неведома нирвана «покоя», пульсация времени в параличе гостиной, взгляды публики — как холодная акупунктура по коже.

Никто из них не знал, куда их приведет этот роман с постелями и ужинами. Скорее всего к разрыву. Хорхе хотел иметь детей. Иногда он говорил ей об этом. Она смотрела на него с мягким сочувствием, как мученик смотрел бы на того, кто спросил бы, не больно ли ему. Отвечала, что ей хочется воспроизводить только одну жизнь — свою. «Каждый раз, как я становлюсь картиной, я как будто произвожу на свет саму себя, разве ты не понимаешь?» Конечно, он не понимал.

Пожалуй, больше всего ей нравились благотворное влияние его спокойного характера и его склонность давать советы. Даже во сне Хорхе оказывал на нее терапевтическое действие: он ровно дышал, кошмары не напрягали его мышцы, не пугала темнота спальни (Клара боялась темноты), он был живой лекцией о том, как правильно отдыхать. Его слова были словно прописанные любезным доктором мази, а улыбка — точно подобранным быстродействующим успокоительным. Он был так далек от всего, чем она занималась, и был так кстати.