Книга Школьные страдания - Даниэль Пеннак

Во время одного из таких разговоров учительница обратилась к ученикам с вопросом:

— Может кто-нибудь привести пример общеупотребительного слова, ставшего частью вашего жаргона?

— …

— Ну же! Слово, которое вы произносите по сто раз на дню, когда хотите поиздеваться над кем-нибудь.

— …

— …

— «Буффон», мадам? Это «буффон»?

— Ну, допустим, «буффон».

«Буффон» — я впервые услышал это слово в начале девяностых годов, когда, войдя однажды утром в класс, обнаружил там двух задиристых петушков, воинственно наскакивавших друг на друга и готовых того и гляди пустить в ход кулаки. «Он обозвал меня буффоном, мсье!»

Слово, история которого начинается в Италии тринадцатого века, где так называли придворных шутов, прогремело в то утро как синоним «жалкой твари». Прошло пятнадцать лет, и сегодня это ругательство для учеников этого класса, как и для ребят из «Увертки» и вообще для молодежи их среды и их поколения, обозначает всех тех, кто не посвящен в их условный язык, иначе говоря, тех, кого во времена молодости моей мамы (которая, кстати сказать, была одной из них) называли «буржуа» («В сущности, он настоящий буржуа»).

«Буржуа»… Сколько раз оно меняло окраску, это слово! От презрения аристократа до возмущения пролетария, не говоря уже о ярости романтически настроенной молодежи, анафеме со стороны сюрреалистов, безоговорочном осуждении марксистов-ленинцев и презрении художников всех мастей — история до такой степени нашпиговала его всякими уничижительными смыслами, что ни один ребенок из буржуазной семьи не может открыто признаться в своей принадлежности к «буржуа», не испытывая при этом смутного чувства онтологического стыда.

Буржуа боится бедняка, бедняк презирает буржуа. Вчера «чернокурточники» моей юности наводили страх на «буржуа», потом явилась шпана моей молодости и стала терроризировать «буржей», сегодня мальчишки с окраин пугают «буффонов». Впрочем, как вчерашний буржуа не имел случая повстречать на своем пути «чернокурточника», так и сегодняшнему «буффону» негде пересечься с этими подростками, обреченными прозябать на далеких лестничных клетках.

Интересно, скольких мальчишек из предместий лично знал наш ведущий, напуганный подростками из «Увертки»? Сможет ли он пересчитать их по пальцам хотя бы одной руки? Неважно, ему достаточно было услышать их в фильме, послушать полминуты их музыку по радио, увидеть несколько машин, подожженных во время беспорядков на окраинах, и вот он уже охвачен священным ужасом и клеймит их как армию бездельников, которая покончит с нашей цивилизацией.

V. МАКСИМИЛИАН,

ИЛИ ИДЕАЛЬНЫЙ ВИНОВНИК

Учителя забивают нам голову всякой дурью, мсье!

1

Бельвиль[45], улица Жюльена Лакруа, зимний вечер, уже стемнело. Я возвращаюсь домой — в зубах трубка, в руке сумка с продуктами, — мечтаю себе о чем-то, как вдруг какой-то подпирающий стену тип останавливает меня, вытянув руку, будто шлагбаум на автостоянке. Ёкнуло сердце.

— Огонька-то дай!

Вот так, ни малейшего уважения к разделяющим нас четырем десяткам лет. Длинный парень лет восемнадцати — двадцати, чернокожий, плотный, нарочито спокойный, уверенный в собственных мускулах и правоте: ему нужен огонь, и он его получит, вот и всё. Точка.

Я ставлю на землю сумку, достаю зажигалку и подношу огонек к его сигарете. Он опускает голову, втягивает щёки, вдыхая дым, и в первый раз смотрит на меня поверх пламенеющего кончика. И тут — разительная перемена в поведении. Глаза его становятся круглыми, он опускает руку, вынимает сигарету изо рта и лепечет:

— Ой, простите, мсье… — Молчит в нерешительности. — Вы, случайно, не?.. Вы пишете… Вы ведь писатель, правда?

Я мог бы подумать с легким трепетом удовольствия: «Вот он, читатель!», однако старый инстинкт подсказывает мне другое: «Ага, школьник! Учитель задал ему что-то по моему „Малоссену“. Сейчас начнет просить о помощи».

— Да, я пишу книги. А что?

Так оно и есть.

— Да вот, нам учительница велела прочитать эту, как ее… «Фея…», «Фея…»…

Ладно, он хотя бы знает, что в названии есть слово «фея».

— Там еще про Бельвиль, про старушек и…

— «Фея Карабина», да. И что же?

И тут он превращается в застенчивого малыша и, ломая пальцы, задает наконец решающий вопрос:

— Нам задали разбор текста. Вы мне не поможете? Может, подскажете чего-нибудь, пару слов?

Я поднимаю с земли сумку с продуктами.

— Ты обратил внимание, как попросил у меня огня?

Замешательство.

— Ты хотел меня напугать?

Протест:

— Нет, мсье, клянусь мамой!

— Не стоит подвергать твою маму такой опасности. Ты хотел меня напугать. (О том, что ему это почти удалось, я благоразумно умалчиваю.) И не меня первого. Сколько человек ты уже остановил таким образом сегодня?

— …

— Только вот меня ты узнал и теперь просишь помочь. А что же бывает с теми, чьих книг ты не изучаешь в школе? Что делают эти люди, когда ты преграждаешь им дорогу? Они пугаются, а ты радуешься?

— Нет, мсье, послушайте…

— А ты ведь знаешь, что такое уважение — или как там по-вашему, респект? Сам-то, наверно, по сто раз за день это слово произносишь, так ведь? Ты отнесся ко мне без уважения и хочешь, чтобы я тебе помог?

— …

— Как тебя зовут?

— Макс, мсье. — И быстро добавляет: — Максимилиан!

— Так вот, Максимилиан, ты только что упустил очень хороший случай. Я живу вот здесь, смотри, совсем рядом, улица Лесажа. Видишь окна, там наверху? Если бы ты попросил у меня огня вежливо, мы бы уже были там и я помогал бы тебе сделать твое домашнее задание. А сейчас — нет, об этом не может быть и речи.

Последняя попытка:

— Но, мсье…

— В другой раз, Максимилиан, когда ты будешь обращаться с людьми уважительно. Но не сегодня. Сегодня ты меня рассердил.

2

Я часто думаю об этой встрече с Максимилианом. Интересный опыт — и для него, и для меня. На какую-то секунду я дрогнул перед хулиганом и расправился с учеником. Он же словил кайф, напугав «буффона», а потом трясся как овечий хвост перед «статуей Виктора Гюго» (в Бельвиле, на улице Лесажа, некоторые из ребят, что выросли на моих глазах, называли меня в шутку «мсье Гюго»). И у Максимилиана, и у меня сложилось двойственное представление друг о друге: опасный хулиган или взывающий о помощи школьник, трусливый «буффон» или писатель, который может помочь. К счастью, огонек зажигалки смешал эти представления. На секунду мы оказались хулиганом и школьником, «буффоном» и писателем; реальность несколько усложнилась. Если бы на этом все и кончилось, если бы Максимилиан не узнал меня, я вернулся бы домой с чувством стыда от того, что спасовал перед мразью, он — с восторгом, что «сделал» старого «буффона». Он стал бы хвастаться этим перед приятелями, а я мог бы посетовать на это перед микрофоном. В сущности, все свелось бы к простой ситуации: хулиган из предместий унизил порядочного гражданина, вполне в духе современных представлений о мире. К счастью, в свете зажигалки жизнь оказалась гораздо сложнее: это была встреча подростка, который многому еще должен учиться, и взрослого, который многому может научить. И вот что я скажу: если ты хочешь стать великим, как император, Максимилиан, если хочешь властвовать, пусть даже только над самим собой, не играй в эти игры — не пугай «буффона», не добавляй ни грамма правды к образу страшного хулигана, который лепят из тебя и таких, как ты, который возводят на ваших спинах трусы с микрофонами в руках.