Книга Закулисный роман - Ольга Карпович

– Еще как помню, мать твою, – буркнул Георгий, пожевав губами.

– Мать мою оставь в покое, она к этому отношения не имеет. Что же мне оставалось делать? У меня могла еще быть надежда повлиять на Багринцева через саму узурпаторшу моей роли, нашу дорогую Аду, но, к несчастью, она однажды очень хорошо дала мне понять, что никаких добрых чувств ко мне не испытывает.

В этот момент я снова вспомнила тот холодный ноябрьский вечер. Неужели, не оттолкни я тогда Вацлава, все еще могло сложиться по-другому? Мне снова стало жутко, я осознала вдруг, что вся наша жизнь лишь цепь наложившихся друг на друга случайностей. Нет никакой справедливости. Нет воздаяния за грехи и вознаграждения за победы. Все – хаос, стечение обстоятельств, приводящее иногда к чудовищным драмам. Значит, Вацлав был прав в своем цинизме: нет никакой морали, никаких правил, раз ты все равно никогда не предугадаешь, чем обернется тот или иной твой поступок.

Левандовский между тем продолжал:

– И у меня остался последний козырь. Помните, Ксения Эдуардовна, фотоаппарат «Полароид», который вы преподнесли Евгению Васильевичу на шестидесятилетие?

Глаза у Ксении стали тусклые и ничего не выражающие, как у дохлой рыбы. И я поняла, что эта деталь окончательно убедила ее в том, что Вацлав говорит правду.

– Однажды Багринцев взял меня с собой на театральный фестиваль в Варну. Это была моя первая поездка за границу, скажу вам честно, нам было очень весело вдвоем. И там, в гостиничном номере, разомлевшие после банкета, упившись шампанским, мы наснимали с ним кучу компромата. Эти фотографии остались у меня – не мог же Багринцев хранить их дома. Я вспомнил о них и понял, что это мой последний шанс. Может быть, мне удастся напугать его, пригрозить, что я продам фотографии журналистам, а парочку самых откровенных преподнесу в дар его любящей жене, решил я тогда. Я взял конверт со снимками и пошел в институт, зная, что Багринцев обязательно приедет вечером на заседание кафедры.

Помнишь, Влад, тот ноябрьский вечер? Ты очень некстати встретился мне во дворе, я испугался, что ты потащишься за мной в кабинет Мастера и все испортишь, и предложил засесть под лестницей и вместе ширнуться, чтобы на время выключить тебя из реальности. У тебя еще руки тряслись, и я помог тебе всадить иглу в вену. Кажется, я немного не рассчитал тогда с дозой, ты уж извини.

– Так это из-за тебя я тогда с передозом чуть кони не двинул?! – вскинулся Влад. – Ну и сука же ты, Левандовский!

Он вскочил с места, готовый кинуться на Вацлава. Катя повисла на нем, причитая:

– Оставь его, оставь, не трогай, я прошу тебя, Владик!

– А если б я сдох тогда под лестницей? – не унимался Влад.

– Тогда бы Ксения Эдуардовна закатила творческий вечер и в твою честь, – глумливо отозвался Вацлав. – Но продолжим. Избавившись от Влада, я поднялся в кабинет к старику. Он мне даже обрадовался, по старой памяти запер дверь на ключ, может быть, думал, я со слезами раскаяния кинусь в его объятия.

А когда понял, что ошибся, принялся читать мне нравоучения, говорить, что я заигрался в звезду и от спектакля он меня отстранил для моего же блага. Признаюсь, я ненавидел его в тот момент. Или думал, что ненавидел. Все его слова казались мне ложью, и все наше прошлое – лживым и гнусным. И тогда я достал конверт с фотографиями. «Евгений Васильевич, – сказал я, – вы много говорили о любви, которая была между нами. И я понял, что обязан рассказать об этом сильном и честном чувстве, связывавшем нас, всему миру и прежде всего вашей жене Ксении. Я не могу позволить вам, такому нравственному и благородному, продолжать жить во лжи».

«Неблагодарный мерзавец! – прохрипел он. – Ты не сделаешь этого. Какая грязная, дешевая месть!» «Беру пример с вас, – улыбнулся я, – ведь я ваш любимый ученик. Впрочем, у вас есть выбор – пусть все остается как прежде, я сыграю главную роль в спектакле, и после показа мы с вами вместе уничтожим эти милые картинки». «Шантажист! – закричал он. – Я не позволю… Ты не посмеешь…» Он бросился ко мне и попытался вырвать конверт из моих пальцев. Я оттолкнул его, мы начали бороться. Он был еще крепкий старик, ему удалось, прижав меня к стене у окна, вцепиться в конверт. И тогда я его ударил. – Голос Вацлава вдруг задрожал, но он справился с собой и продолжил говорить почти спокойно, с едкой, дергающейся улыбкой. – Я ударил его по лицу – человека, бывшего мне отцом, учителем, наставником, другом, возлюбленным. Я ударил его со всей силой моей ненависти. Он отлетел в сторону, упал и ударился виском об угол старинного дубового стола. Я стоял над ним и смотрел, как ковер темнеет от его крови, как бледнеет его лицо и наливаются мертвенной синевой губы. Вокруг его поверженного тела разлетелись фотографии, где мы, обнаженные и пьяные, смеялись и обнимали друг друга. Я аккуратно собрал их – одна из них была запачкана кровью, – положил в конверт и вышел из кабинета.

Я знал, что теперь я – убийца, что самое страшное в моей жизни произошло и больше мне бояться нечего. В тот же вечер я собрал в общежитии свои вещи, поехал на вокзал и сел в первый же поезд, отходивший в Варшаву. Мидовский загранпаспорт сделал мне еще Багринцев в ту пору, когда нам удавалось иногда вырваться на выходные куда-нибудь в Европу. Собственно, дальше рассказывать нечего – с помощью родственников матери мне удалось получить польское гражданство, а затем я уехал в Лондон и предпринял попытку пробиться на тамошней сцене, увенчавшуюся, как все вы знаете, успехом. Но все эти годы я жил с мыслью, что я – преступник, убийца, что когда-нибудь кто-то из тех, кто знал и любил Багринцева, найдет меня и покарает. Когда Гоша неожиданно встретился со мной в Лодоне, я воспринял это как провокацию со стороны судьбы, как приглашение в ловушку. Я не мог позволить себе трусливо сбежать, мне было интересно, страшно интересно, какую же месть вы приготовили для меня за столько лет… Я приехал сюда – и что я увидел? Никакого возмездия меня не ждало, напротив, вы все принялись пресмыкаться передо мной, убийцей вашего божества, говорить о светлом долге и выгоде, которую я смогу получить, поучаствовав в этом фарсе.

И тогда я понял, что, даже если я выскажу вам, ничтожествам, в лицо, что это я, я убил вашего обожаемого кумира, вы и тогда ничего не сможете мне сделать. Вот оно, мое возмездие – проводить время с вами, не стоящими и ногтя его, моего учителя, слушать вашу бездарную болтовню, смотреть на жалкие потуги, которые вы демонстрируете на сцене. Ну что же, теперь кончено. Я сыт этим по горло. Продолжайте и дальше паразитировать на его останках, а с меня довольно. Кстати говоря, Ксения Эдуардовна, спектакль ваш редкостное говно, хоть вы и ни слова не изменили в багринцевской инсценировке… конечно, если бы я и дальше стал принимать участие в этом убожестве, я вытянул бы ваш бездарный этюд, и московская публика валом бы валила… Боже мой, вы все столько лет занимаетесь профессией, и никто из вас так ничему больше и не научился… Влад – хороший ремесленник, усвоил программу Багринцева, но не более, Катя – ты вообще не должна больше предпринимать попыток выходить на сцену, ты растеряла все за эти годы затворничества, Гоша, ну ты сам понимаешь, ты не наш человек… Единственное – Ада. Она стала настоящей, серьезной драматической актрисой. Я очень рад за нее. Все остальное – редчайшая и гнуснейшая бездарность, друзья мои.