Книга Пока мы можем говорить - Марина Козлова

Этот странный контракт принесла Жене в клювике бабушка Эмико, которая еще с советских времен водила дружбу с молодняком из службы внешней разведки и даже читала им лекции по криптографии. А молодняк вырос, оперился, начал крыльями трещать. Самые резвые перешли на руководящие должности во вновь организованные силовые структуры уже независимой Украины. Когда понадобился доктор для Петронелли, выяснилось, что все «свои» психиатры находятся в разобранном состоянии. Каждый по-своему. Один лежит в больнице с острым панкреатитом, другой драматически переживает шумный и некрасивый развод с женой, третий – беременная женщина. Женщина не годилась в принципе, даже если бы и не была на сносях. И тогда спросили у бабушки Эмико – вдруг посоветует кого. Поскольку, если уж посоветует она, можно брать. Никогда еще не подводила. И тут выяснилось, что имеется любимый внук. Однозначно «свой». Эмико, конечно, не сразу решилась, маялась. Не потому, что боялась брать на себя ответственность за Женьку, а потому что боялась подвергать его опасности.

Внук внимательно выслушал ее и сказал: «Я поеду». Он только что расстался с Адой, с неожиданным для себя облегчением отпустил ее к веселому громогласному москвичу, галерейщику и ресторатору. Их шестилетний гражданский брак где-то на середине дистанции стал терять внутреннюю упругость, и последние три года они были рядом, следуя инерции взаимной нежности и привязанности, но уже без былого огня. Им было тепло, удобно, но оба без особой печали осознавали, что эта славная история близится к логическому финалу. Так что гусарский напор влюбленного москвича пришелся кстати. Да и дядька он был достойный во всех отношениях – отдавать в его руки Аду было не жалко и не тревожно ничуть. Но все равно двадцативосьмилетний Женя Торжевский чувствовал тоскливую неприкаянность. Будто бы он долго жил в привычном и комфортном интерьере, а тут вдруг взяли и вынесли из дома всю мебель. Его решимость была обусловлена простым желанием хоть чем-то заполнить опустевшую вдруг жизнь.

«Я поеду», – сказал он тогда.

– Я поеду, – вдруг услышал он за спиной.

Анна стояла в дверях. Когда она успела одеться?

– Останься, – попросил Женя. – Только не уходи. – И зачем-то добавил: – Я затопил печь.

Она могла остаться еще на день – к Олегу приехали мама с сестрой. Но и не могла одновременно. Она уже ничего не понимала.

Женя подошел, мягко обнял ее, прижался щекой к щеке. У нее моментально закипела кровь и закружилась голова.

– Что ты делаешь со мной? – спросила она жалким чужим голосом и вдруг показалась себе такой несчастной, как будто ее обобрали до нитки, отняли последнее.

У нее был муж, к которому она бежала со всех ног, прислушивалась к его дыханию по ночам, держалась за него, слабого, доброго человека… Он ее жалел, утешал, всегда говорил: «Все будет хорошо». Никогда не жаловался, никогда. Они были как два солдата на линии фронта, стояли насмерть.

– Что ты делаешь со мной?! – повторила она надрывным шепотом.

Женя отстранил ее от себя на расстояние вытянутых рук, придерживая за плечи. За его спиной на дальней стене комнаты качалась дырчатая тень монстеры, да тихо трещали дровишки в печи.

– Я тебя лечу, – сказал он.

Анна уехала ближе к вечеру, одна, на электричке. Женя спросил, почему она не хочет, чтобы он ее отвез, а она вот так и ответила – что хочет одна и на электричке.

Он вытащил из кухонного шкафчика бутылку виски – там оставалась треть, в деле распития крепких напитков Аня была плохим товарищем. Дверца ящичка висела на одной петле, и Жене захотелось немедленно ее починить – то есть ему немедленно захотелось сделать что-то простое, конкретное, полезное… хотя в итоге, возможно, и никому не нужное. В их русскоязычной семье такие шкафчики всегда называли по-украински «шухлядками», и там хранилось всякое мелкое хозяйственное барахло: полустертые брусочки для правки ножей, старые парафиновые свечи, пластиковые крышки для пол-литровых банок…

Он сказал Ане правду, хотя и не всю.

Да, он лечил ее, собирал по частям, по своему разумению сшивал причинно-следственные связи, восстанавливал ее душевное равновесие, пользуясь тем видом длительного бесшумного терпения, который проявляли средневековые фармацевты, взвешивая миллиграммы своих лечебных смесей на чашечках провизорских весов.

Не дыша.

При этом он почти не верил в успех. То есть вообще не верил. Что такое добро и зло, Анна решила для себя много раньше, задолго до знакомства с ним. И установки свои пересматривать не собиралась. Сначала ее съедала мысль о том, что ей не дано совершить чудо исцеления для близкого человека, хотя делает она все, что может. Теперь мысль о том, что она совершает ежедневное предательство, высасывает ей мозг – потихонечку, медленно, но непрерывно.

Путь добра, по ее убеждению, требует от нее быть несчастной, вечно напряженной, напуганной тем, что еще не произошло и, кстати, возможно, не произойдет. Или – не так. Или – не теперь. Все остальное суть зло в ее понимании. Для нее выпить стакан холодного молока с куском лаваша и получить от этого удовольствие – уже повод для последующего уныния. В результате и радость не в радость, и молоко не впрок.

Он лечил ее, потому что любил. Вот это и есть вся правда. Да что ей говорить – она и сама все знает. Только он не понимал, как, каким образом думать о том времени, когда вдруг устанет он. Там, впереди, чувствовал Женя, его подстерегает какая-то логическая ловушка, она же нравственная. Что будет, когда устанет он? А?

Женя взбодрил печурку, налил себе полстакана виски, встал и тщательно запер дверь. Двери, говорил Петронелли, опасные, сука, приспособления, их выдумал не человек.

– А кто? – поинтересовался тогда доктор Торжевский.

Петронелли осмотрелся по сторонам, прикрыл форточку и включил воду на максимальный напор. Дело было на кухне в гамбургской квартире спятившего разведчика.

Он взял ручку и написал на обрывке салфетки: «дьявол». После чего сжег салфетку в пепельнице.

В этот момент доктору Торжевскому остро недоставало черно-белых титров под музыку Таривердиева.

– Не смешно, – отрезал Петронелли, который, оказывается, все это время внимательно следил за его лицом.

– Извини…

Пал Палыч сел рядом на табуреточку и сказал жалобно:

– Страшно так, что нет сил. Почему страшно? Не за себя. Но я ничего не понимаю. Ты еще молодой, у тебя ничего не болит. Не болит же? Не болит… А мне скоро сорок, и сердце болит так, что вот-вот лопнет, ну так и пусть лопнет, все равно я ничего не понимаю. Маленьких детей, таких… – он показал руками что-то размером с кочан капусты, – таких маленьких, живых… И я вот не понимаю даже не тех, кто отдает, а тех, кто забирает.

– А кто забирает? – осторожно спросил доктор Торжевский.

Петронелли многозначительно постучал пальцем по краю пепельницы с остывшим пеплом.

– Понятно?