Книга Икар из Пичугино тож - Юрий Викторович Хилимов

Он открыл глаза уже в городе. Все вокруг торопились, мелькали машины и девятиэтажки. Сразу же подняли стекла в машине. Город радовал при въезде в конце лета, но сейчас еще нет — слишком чужой и назойливый. Что здесь можно делать летом вообще? Алеша поморщился. Он совсем не соскучился по нему и поймал себя на мысли, что хочет обратно.

Отец высадил его у театра. У входа в ТЮЗ уже стояла кучка одноклассников, но его друга Кирилла не было — на все лето он уезжал к своей бабушке в другую область. С остальными ребятами у Алеши было ровно, то есть без какой-либо привязанности. Это не тяготило. Одного друга ему пока вполне хватало.

Спектакль прошел на одном дыхании. Здесь было все, что так любил Алеша: море, яхта, остроумный выход из переделок и, конечно, бесконечное жизнелюбие Христофора Бонифатьевича. После спектакля пришлось немного подождать на улице. Отец задерживался, а Алеше в подобных случаях было велено не сходить с условленного места.

Они поехали обедать. Так чудно было оказаться втроем в кафе! Как правило, куда-то выбирались либо все впятером, либо родители ходили без детей, иные комбинации являлись результатом крайне редких стечений обстоятельств. Это было странное чувство. Алеша вдруг представил, что он у них один, а семья состоит всего из троих. Каково это — жить в маленькой семье, когда все на виду друг у друга, когда ты будто всегда голый? И отчего-то именно сейчас он подумал, что и у отца, и у матери есть своя история отношений с Лизой и Герой, и мир вращается не только вокруг него, но также вокруг брата и сестры. Наверное, оттого, что он впервые за долгое время оказался с родителями наедине, он смотрел на них и немножко не узнавал. Принялся рассматривать, как если бы никогда не видел прежде, будто в кафе ему привели этих тетю и дядю и сказали: «Познакомься, это твои родители».

Он вдруг обратил внимание на красоту матери, на ее длинные пушистые ресницы, которые она почти никогда не красила, на широко распахнутые зеленые глаза, на покатые плечи, словно у античной скульптуры. «Это моя мама», — с гордостью подумал Алеша.

— Что с тобой? — спрашивала Марина улыбаясь.

Алеша мотнул головой: «Все хорошо». Перевел взгляд на Вадима. Отца он знал меньше, чем мать. Тот мало вникал в жизнь детей, а если и занимался с ними, то чаще отстраненно, думая о чем-то своем. В отношениях с детьми не хватало его собственной инициативы, желания что-то делать вместе. Видимо, это было реакцией на активность жены и ее родителей. Что тут поделать… Вместе с фамилией жены он полностью принял правила игры ее семьи. Иногда его самолюбие сильно задевало понимание того, что, по сути, не он создал свою семью, а стал частью уже существующей. Но так сложилась его личная космогония: ему было важно дополучить то, чего он был лишен в детстве.

Вадим надел очки и принялся изучать меню. Они давно не были в этом кафе, поэтому не знали, что заказывать, но времени было в обрез. Утром он не успел побриться и теперь сидел с небольшой щетиной. Это не нравилось жене, но нравилось детям. Что-то заграничное появлялось тогда в их отце, какой-то особый лоск, как у крутого парня, которым он никогда не был. Вадим был добрее любого из них. Все дети во дворе и на даче завидовали Глебовым-младшим, потому что их отцы не были даже на четверть такими приветливыми и разговорчивыми с ними. Это Алеша знал всегда, но сейчас он обратил внимание, что отец не был таким простаком, как иногда он о нем думал. Может, тому причиной стали его небритость и то, как он деловито выбирал им поесть. Такая ерунда вдруг показалась Алеше очень значимой. В этом было что-то мужское, уверенное в себе, знающее, что нужно делать.

Редакция располагалась в старом двухэтажном особняке со скрипучим паркетным полом, замурованным камином, большими окнами и лепниной в виде греческих амфор и лукавых амуров. Здесь пахло газетами и журналами. Сложенные в стопки, они напоминали Алеше то ли башенки средневекового замка, то ли маяки, тоскующие по своим кораблям. Всякий раз, что он бывал здесь, его сажали за стол у окна, давали какие-то старые журналы, и Алеша принимался отсматривать материал для своих вырезок. Правда, в них всегда было откровенно мало картинок. Тогда, заскучав, Алеша брал чистый лист и начинал писать очередной приключенческий рассказ. Обычно на бумагу он переносил продолжение приключений уже известных героев. Персонажи разных книг и фильмов в его повестях причудливо переплетались; несоединяемое обретало общность, облекалось в парадоксальные одежды нового сюжета, веселя взрослых, а порой и наталкивая их на вполне серьезные размышления. «Настоящий постмодернизм», — говорил Сергей Иванович.

Тут все располагало к тому, чтобы писать, — как-никак, все же редакция. И старый стул, и большой письменный стол, накрытый стеклом, под которым старые купюры, открытки, фотографии и обертки шоколадок, которых он никогда не пробовал, и окно, через которое можно было видеть проходящие поезда, и даже конфеты в вазочке. Пиши — не хочу.

Здесь было по-простому: бесконечные чаи и несмолкаемые разговоры, вроде бы ни о чем, но можно заслушаться. В кабинете находились солидная дама, пожилой мужчина, юноша-стажер и женщина возраста родителей Алеши. Сюда заходили разные любопытнее люди, принося с собой новые увлекательные темы для диалогов. Отец и мать в этом кабинете сидели почему-то мало. В основном они приходили для того, чтобы посовещаться, а потом опять убегали, иногда кто-то один из них (чаще отец) оставался поработать за компьютером, но потом все равно уходил. Отсутствие родителей было к лучшему, поскольку позволяло избежать замечаний матери «не глазеть» и «не греть уши». А как «не греть»? Ведь это так хорошо — что-то сочинять себе под нос, записывать и время от времени нырять в какую-нибудь жутко любопытную историю, а потом снова погружаться в свое. За это и любил здесь бывать Алеша. Ему нравилось наблюдать, и здесь мальчик сидел затаившись, словно в засаде, потому что куда ни глянь — хоть в окно, хоть в кабинет, хоть даже на стол перед собой — везде было интересно.

В этот день царило оживление, навеянное началом лета. В кабинете чувствовались легкое возбуждение по этому поводу и некоторая досада, что у большинства присутствующих отпуск будет еще не скоро. Алеше запомнился разговор между миловидной Антониной и старожилом кабинета Борисом Яновичем.

Антонина Петровна делала химическую завивку, красила губы яркой помадой и носила