Книга Милалика - Владарг Дельсат

думать о плохом не хочется. Любимый говорит мне, что теперь он будет моими руками, и моя уже подступившая истерика неожиданно исчезает. Действительно, чего истерить? У меня есть Серёжа, который меня не оставит, есть мамочка, папочка, ну а то, что я не могу чего-то делать, так любимый же всё объяснил — надо просто расшатать проклятье. Вот когда он это объясняет, мне становится вполне спокойно. Так мы и выходим в трапезную, кажется.

Серёжа сажает меня себе на колени, берёт мои руки в свои и под удивлённым взглядом папы принимается кормить, хотя кажется, по крайней мере мне, что я ем сама. Сидящая рядом мамочка только улыбается, не забывая поглаживать то Серёжу, то меня по голове. Я тоже улыбаюсь, и истерить мне совсем не хочется.

Глава шестнадцатая

Я начинаю привыкать, хотя понимаю теперь, какую важную роль в моей жизни играли руки. Без ног было бы проще, а вот без рук я оказалась бы абсолютно беспомощной, если бы не Серёжа. Как он заботится, как он постоянно рядом, как он делает всё моими руками — даже моет меня! Откуда мой жених знает, как правильно мыть девочек, я и не спрашиваю, но он действительно становится моими руками, и мне уже не так страшно и не так плакательно. Я знаю, за что отдала руки, и повторила бы снова свои слова, но…

— Ирод! Ирод коронованный, ты где там? — зовёт мамочка папочку.

Она не ругается, просто зовёт — это они так шутят между собой, получается, хотя мне поначалу это странно было. Нужно, значит, от папы маме что-то, но папа не откликается, следовательно, надо подождать. Серёжа обнимает меня, а мы ждём, когда гладящая меня мама начнёт нас учить.

— Ну вот почему сразу ирод-то? — доносится со стороны уборной голос папы. — Дела у меня, государственные!

— Мантию из штанов вынь, — советует мамочка, сразу же переходя к делу. — Указ пиши!

— Какой указ? — удивляется царь, но в ладоши хлопает. — Писаря! — приказывает он слуге.

— Сыночек наш с доченькой обручён, — спокойно объясняет мама. — По древнему обряду, но нужно это и закрепить, понимаешь?

— Да, точно! — кивает папочка и уходит вершить государственные дела, а мамочка поворачивается ко мне.

— Историю твою я теперь знаю, — мягко говорит она мне, ещё раз погладив. — Теперь я расскажу тебе что было, а потом — что будет. Уговор?

— Уговор, — киваю я, опираясь спиной о грудь Серёжи.

Ну как сказать? Смерть права, дура я. Точнее, была дурой, потому что меня классически пробили на жалость для спасения… котёнка. И вот эта юная спасительница пронесла во дворец некий камень, отключивший обереги как дворца, так и царской семьи. Для чего в результате это было проделано, сейчас начнёт разбираться стража, а не десятилетний ребёнок, пусть и с опытом офицера контрразведки — но в произошедшем виновата я. И в том, что случилось с мамой, и в том, что со мной. Поэтому мои руки можно считать адекватным наказанием за глупость. Ну и безрадостное детдомовское детство тоже.

Внимательно выслушав маму, я встаю из рук Серёжи, чтобы упасть животом на мамины колени. Жених, что характерно, даже не дёргается, отлично всё понимая, мамочка же ловит меня и некоторое время молча смотрит в недоумении. А я просто жду, потому что сказать нечего. Борясь с рефлекторной детской реакцией, зажмуриваюсь и прикусываю губу, чтобы не кричать.

— Что случилось, доченька? — обеспокоенно спрашивает мама. — Почему ты так легла?

— Любимая осознала, что виновата во многом, точнее, была виновата, — спокойно объясняет Серёжа. — Поэтому просит её наказать, чтобы она опять была хорошей.

— Как наказать? — не понимает мамочка, причём по голосу я слышу, что она действительно не понимает.

— Мила, — я чувствую гладящую меня руку любимого, — воспитывалась в детдоме, это приют для детей, не имеющих родителей. И там их наказывали только одним способом.

— Ох… — вздыхает мамочка, немедленно переворачивая меня лицом вверх. — Милалика, — серьёзно говорит она. — Никто и никогда не будет тебя бить. Ты уже более чем наказана, при том что твоей вины в произошедшем было немного. Это, скорее, наша вина — мы тебя не научили, понадеявшись на стражу.

— Но из-за меня же… — пытаюсь я объяснить своё видение.

— Ты ребёнком была, и сейчас ребёнок, — поясняет улыбающаяся мамочка. — А детям свойственно сопереживание.

Я задумываюсь. Несмотря на моё желание быть наказанной за всё сотворённое, я понимаю — мамочка права, даже больше, чем права. Трудно от домашнего ребёнка в десять лет требовать большого ума, поэтому вполне логично, что ключик ко мне подобрали, вот, правда, зачем — это пока непонятно, но папочка всё узнает, а я… Получается, я уже наказана, и нужно очень-очень стараться быть хорошей девочкой, раз «охорашивать» меня традиционными способами не согласны.

— А теперь мы будем учиться, — сообщает мне мамочка. — Сначала я покажу тебе несколько движений, а потом ты будешь их отрабатывать и слушать меня.

— Да, мамочка, — киваю я, продолжая лежать в той же позе.

Мама показывает движение, затем Серёжа несколько раз проделывает его моими же руками, а затем я должна в своём воображении делать то же самое, представляя, что работаю руками. Мамочка же начинает рассказывать теорию, ну, как я понимаю. Она сначала говорит о том, как устроен мир вокруг нас, про Навь и Явь, и ещё про какую-то Правь.

— Наш мир замкнут, так что ни уйти отсюда, ни сразу же попасть в него невозможно, — объясняет мамочка. — Поэтому новые ученики приходят сюда через так называемые «воображаемые миры». То есть сначала они оказываются в том мире, который им известен, при этом выбирается самый страшный и жестокий. Для чего?

— Чтобы сказка принималась избавлением, — говорю я, уже сообразив, почему мир «лихих девяностых» походил на плохой сериал.

— Именно так, — кивает мне мамочка. — Школа ворожейская, да и весь наш мир новенькими принимается как волшебная сказка, хотя именно волшебства тут не так много. Но и попадают к нам только те, кому некуда идти, это ты уже знаешь.

— Знаем, — кивает Серёжа. — Марья просветила. А после школы?

— После школы все предпочитают оставаться здесь, — улыбается мамочка. — За десяток лет привыкают,