Книга Колокол и держава - Виктор Григорьевич Смирнов

сковородах-цренах бурыми комьями застыл рассол. Улицы опустели. Одни горожане уплыли через озеро в Новгород, другие разбежались по окрестным деревням.

На площади, сбегающей к речке Полисти, пленные строили помост для казни и пытошные приспособления. Звероподобный московский палач матерно орал на непонятливых новгородцев, а те объясняли заплечных дел мастеру, что пыток в Новгороде отродясь не ведали, а преступников либо карают рублем, либо топят в Волхове.

— Ништо, теперь привыкнете, — ухмылялся кат.

2

Ранним утром 24 июля 1471 года, на десятый день после Шелонского побоища, начался государев суд. Сам великий князь Иван Васильевич сидел в высоком кресле, за ним стояли московские воеводы, ближние бояре и царевич Данияр. Поодаль понурой толпой жались пленные новгородцы.

По знаку великого князя на помост взошел дьяк Степан Брадатый. Важно приосанясь, прокричал:

— Мужи новгородские заблудились в мыслях своих, гордостью своей кичились, обманули своего государя и нашли себе государем латинянина, вступив с ним в преступный сговор…

Победным жестом дьяк выхватил из-за пазухи пергаментный свиток и, развернув его, стал громко читать:

— Се аз честный король польский и князь великии литовский докончал есми мир с нареченным на владычство с Феофилом, и с посадниками новгородскими, и с тысяцкими, и с боярами, и с житьими, и с купцами, и со всем Великим Новым городом…

Так вот для кого умыкнул договорную грамоту толмач Путята, понял Дмитрий. Но знакомые слова вдруг закончились, и теперь дьяк оглашал совсем другой текст, согласно которому новгородцы полностью предавались под власть Казимира, а также изъявляли готовность отступиться от православия и перейти в латинство.

— Лжа! Подмена! Не было этого! — крикнул Борецкий.

А дьяк уже поминал пьяных смердов и худых мужиков-вечников, клеймил злохитривую Марфу Борецкую, обозвав ее разом Иродиадой, Иезавелью и Далилой. Обличив изменников, дьяк низко поклонился в сторону великого князя и продолжал уже другим, задушевным гласом:

— Когда услышал князь великий Иван Васильевич всея Руси, что творится в его отчине, в Великом Новгороде, что неистовые люди зыбятся, как волны моря, заболело его пречестное и благоутробное сердце. Но не укорил их, а благим терпением смирил пречистую душу свою, исполнился Божья страха. Вспомнил он, по апостолу, как страдал Христос, как Сын Божий смирил Себя, принял образ раба и сошел на землю ради спасения человечества…

Время шло, а дьяк все плел и плел цветистые словеса, как паук паутиной опутывая людское скопище, застывшее в ожидании приговора. И только вдоволь насладившись собственным красноречием, трубно возгласил:

— За то, что за короля задаватися хотели, повелел великий государь предать казни немилостивой…

Снова повисла долгая пауза, а когда ожидание стало невыносимым, упали в тишину четыре имени: Дмитрий Борецкий, Василий Селезнев-Губа, Еремей Сухощек и Киприан Арзубьев.

В толпе пленных пробежал изумленный ропот. Никогда еще московский государь не казнил смертью новгородских бояр. Знатных пленных либо меняли, либо отпускали за выкуп. Затравленно переглянулись четверо приговоренных. На лицах других пленников отразились одновременно облегчение и недоумение. Никто не понимал, почему роковой выбор пал именно на этих четверых, миновав других новгородских военачальников. Если Дмитрий Борецкий, пожалованный в московские бояре, еще мог считаться изменником великого князя, то трое остальных этой чести удостоены не были.

Иван Васильевич с удовлетворением отметил и это недоумение, и эту растерянность, вспомнив десятый урок государевой мудрости. Подданные не должны знать, почему государь поступит так, а не иначе, на кого обрушится карающая десница. Его воля не подчинена людским законам, она непредсказуема и загадочна, как воля Божья.

Первым на помост возвели посадника Дмитрия Борецкого. Поднимаясь по ступеням, Дмитрий все еще не мог поверить, что его жизнь сейчас оборвется раз и навсегда, а другие люди останутся жить дальше. Останется это чистенькое голубое небо с застывшими кудрявыми облаками, останутся сонная речка Полисть, и эти прибрежные ивы, и эта церковка вдалеке, а его, Дмитрия Борецкого, больше уже никогда не будет.

Тоскующим взором посадник окинул молчаливую толпу и вдруг встретился взглядом с великим князем. Он с мольбой воззрился на человека, который вынес ему приговор, все еще надеясь, что в последний момент тот его помилует. Но взор великого князя из-под туго сведенных черных бровей оставался непреклонным. Хуже того, для московского боярина Борецкого была уготована особая кара. Перед тем как обезглавить, великий князь приказал высечь его кнутом как государева изменника.

Палач с треском разорвал на Дмитрии рубаху и привязал его к деревянной «кобыле». Отступил на шаг, молодецки щелкнул узловатым сыромятным кнутом и обрушил первый удар на голую спину. Дмитрий зарычал от дикой боли и унижения, потом умолк, хрустя зубами и считая удары. Когда его отвязали и повели к плахе, он думал уже только о том, чтобы умереть достойно. Попытался вспомнить молитву, но парализованный мозг забыл даже «Отче наш». И тогда Дмитрий мысленно представил лицо матери. Марфа смотрела на него строго и печально, будто говоря: мужайся, сын, не опозорь наш род! Сразу стало легче. «Не бойся, мама, — подумал Дмитрий, — тебе не будет за меня стыдно».

Превозмогая нестерпимую боль в иссеченной спине, посадник гордо выпрямился. Отодвинув плечом ката, пал на колени и приник щекой к пахнущей свежей смолой колоде. Сверкнуло лезвие тяжелой секиры, раздался глухой удар. Торжествующий палач схватил отрубленную голову за русые кудри и высоко воздел ее над площадью.

Следом за Дмитрием казнили еще троих. Василия Казимира, Федора Борецкого и других новгородских военачальников отправили в цепях кого в Москву, кого в Коломну. Затем на помост снова взошел Степан Брадатый и объявил прочим пленным государеву милость.

— Как вы есть люди обманутые и несмысленные, — прокричал дьяк, — государь вас прощает и отпускает с миром.

Радостный гул прокатился над площадью. Провожая взглядом толпу освобожденных ополченцев, великий князь с удовлетворением подумал о том, что каждый из этих людей, вернувшись в Новгород, будет живым напоминанием о силе московской, а также о том, что государь милостив и лучше ему покориться добром.

Свершив суд и казнь, Иван Васильевич призвал к себе новгородского наместника Якова Захарьина. Круглое лицо боярина блестело от обильного пота, в глазах застыла тревога. Как ни крути, а доля вины за новгородскую измену лежала и на нем. Зачем не доглядел, зачем попустил? И хотя великий князь понимал, что прямой вины наместника в случившемся нет, однако встретил слугу неласково, дабы впредь был усерднее.

Наместник доложил последние сведения, поступившие от его лазутчиков. Новгород готовится к обороне, на стенах и башнях выставлена круглосуточная сторожа. Владыка Феофил хочет