Книга Книга тайн - Том Харпер

Тристан был напарником, лишенным чувства юмора и раздражительным — не хозяин и не друг. Но мне было все равно. Я снова вернулся в свою стихию. Я был одержим одним — разгадкой тайн Фламеля. Та лихорадка, что обуяла меня в Кельне, возвращалась, а с ней и другие чувства, противиться которым оказывалось труднее. Тристан не нравился мне. Иногда я его ненавидел. Но в те жаркие ночи, когда мы, полуобнаженные, работали у плавильной печи или когда его рука касалась моей, протягивающей ему ступку для перетирания порошков, червь во мне загорался порочной похотью. Эта башня стала моей тюрьмой. Картины Фламеля были моими горизонтами, темная крыша наверху — небесами, летучие мыши и ласточки, гнездившиеся на стропилах, — ангелами.

Как-то раз Тристан, пребывавший в сильном возбуждении, привел в нашу мастерскую сгорбленного старика. У того были седые волосы до плеч и седая борода, ниспадавшая на грудь. Он опирался на палку и двигался словно лодка по воде — отталкивался своим багром от дна. Слепота заволокла его глаза, но в манере держать себя чувствовалась сила и какая-то настороженность.

Тристан посадил его на скамью посреди всех наших приспособлений и подал ему вина.

— Это мастер Ансельм, — сказал он. — Сколько тебе лет?

— Семьдесят восемь. — Голос старика был тонкий, но, заговорив, он улыбнулся.

— Скажи моему другу то, что ты говорил мне в Святом Иннокентии.

— Много лет назад — когда еще был жив мой отец, упокой Господь его душу, — я, будучи молодым и полным энергии, погрузился в изучение тайн искусства. Как вы теперь. И это так понравилось Господу, что я встретился с величайшим знатоком того времени — любого времени, — с человеком, который затмевал всех нас так, как солнце затмевает луну. С Николя Фламелем.

Я весь напрягся. Даже фигуры на росписях, казалось, выпрямились.

— Ты знал Фламеля?

— Я сидел в его мастерской, как теперь сижу в этой.

— И долго?

— Много лет. Он умер, упокой Господь его душу, вот уже пятнадцать лет как.

— И вы присутствовали, когда он получал золото?

Старик покачал головой. Вино попало ему на бороду, отчего его рот стал похож на окровавленную рану.

— Перенелла, его возлюбленная жена. Только она видела это.

— Но потом, — подсказал ему Тристан, — она сообщила тебе тайну?

Мастер Ансельм пригубил еще вина. Тристан ждал.

— Искусство — не магия. Ты знаешь, что такое на самом деле философский камень? Это эликсир, средство против всего больного.

Он поднял левую руку, и я увидел, что она маленькая и засохшая, совершенно беспомощная.

— Эта конечность все еще остается частью меня, какой бы увечной она ни казалась. Душа, которая объединяет мое существо, протекает по всему моему телу и сквозь эту руку. Так же и с металлом. То, что вы называете свинцом или оловом, по сути то же золото и серебро, только менее совершенные.

В этой вселенной имеется одна совершенная субстанция — эфир, квинтэссенция, первоматерия — называйте ее как хотите. Она обретает форму, только соединяясь с материей этого мира. Это принцип, идея, которая все оживляет. Сильнее всего она проявляется в благородных металлах и слабее всего в цветных металлах. Невозможно превратить свинец в золото, как уличный маг превращает яйцо в котенка. Его нужно очистить. Его нужно соединить с философским камнем, чтобы проросло семя, заключенное в металле, чтобы в гармонии законченности металл мог принять любую форму по твоему желанию. Не ради богатства или сокровищ, а ради совершенства вселенной.

Тристан, который мог воспламеняться и гаснуть, как угли в жаровне, подозрительно посмотрел на высохшую руку Ансельма.

— Я слышал, что камень излечивает от всех болезней. Если ты так хорошо знал Фламеля, то почему не излечил свою руку?

Старик закашлялся.

— Я — всего лишь слабое существо. А камень имеет безмерную ценность. Я не стал бы расходовать его на столь скромные цели. Сам Фламель считал, что при правильном использовании камень воздействует на человеческие формы необычайно сильно, и человек в результате даже может обрести бессмертие. Но он так и не раскрыл тайны этого искусства.

— Судя по всему, — сказал Тристан.

— Но как он обнаружил камень? — Я потер пузыри на руках — нередко я слишком спешил выхватывать горячие сосуды из огня. — Я читал, что его можно получать из золота.

— Да. Да. Абсолютно верно, — сказал он, брызгая слюной. Часть слюны он собрал, облизав губы. Язык у него был воистину громаден. — В золоте его больше всего. Но даже золото — лишь грязь под ногами в сравнении с камнем. Оно должно быть очищено в трех плавильнях. Из него необходимо извлечь крупицы серы и меркурия, а потом соединить их в герметическом сосуде. И Фламель сделал это.

— Но как…

— Нужно следить за цветом. В огне он будет меняться семь раз, пока в момент совершенства не обретет сияния радуги. Это и есть знак.

Тристан вскочил на ноги. Мастер Ансельм испуганно дернул головой.

— Ты лжец. Убирайся. — Тристан ударил ногой по столу — кувшины, бутыли и реторты, стоявшие на нем, закачались и задребезжали. — Ты думал, что можешь прийти сюда и пересказывать полузабытую ложь из Фламелевой помойки… если только ты на самом деле знал его? Убирайся из моего дома.

Он схватил Ансельма за плечи и толкнул к двери. Если бы я не стоял там и не подхватил его, то старик вполне мог бы сломать себе шею.

После происшествия с мастером Ансельмом Тристан две недели пребывал в странном настроении. Однажды, придя в башню, я увидел его над осколками разбитой бутыли. Из запястья у него сочилась кровь, а когда я попытался перевязать ему руку, он сердито оттолкнул меня. Он все чаще проводил ночи со шлюхами. Иногда приглашал и меня присоединиться, поначалу полушутя, пока считал, что я могу принять приглашение, а потом со злобным удовольствием — когда понял, что никуда я не пойду. Он называл меня монахом, когда был в настроении, и евнухом, когда настроение у него портилось, хотя так никогда и не дознался до истинной причины моего воздержания.

Может быть, мастер Ансельм и был мошенником, который наведывался к Святому Иннокентию и кормился мечтами тех, кто приходил узнать о личности Фламеля, но была в его россказнях какая-то убедительность, нить, ведущая по лабиринту. Я шел по ней день за днем, иногда натягивая ее чуть не до разрыва, иногда мысленно запутываясь в узлах. Понемногу я начал прозревать.

Всю жизнь я был одержим золотом. Даже упав на самое дно, я выуживал драгоценные песчинки из речного ила, хотя в Базеле я и пытался отрешиться от этого наваждения. Но вот теперь я понял, что меня, в отличие от других людей, зачаровывал не блеск золота. Даже в своем невежестве я заглядывал под его поверхность и чувствовал, что в нем содержится некая божественная вселенная. Я ощущал это в совершенстве гульдена, в золотых пластинках, которые ковались в мастерской Конрада Шмидта и в мудрости Николая Кузанского.