Книга Годы странствий Васильева Анатолия - Наталья Васильевна Исаева

отчасти эта решимость сложилась еще в Дельфах, где Лидия живьем видела «МедеюМатериал» Хайнера Мюллера. Ближе к премьере испугалась потерять толпу поклонников, засевших в амфитеатре Эпидавра, мягко отодвинулась от края режиссерского «экстрима». Жаль, что ее «авантюрность» сработала только вполовину ее крови, она ведь полукровка, по бабушке — русская, жаль, что замахнулась не столь радикально, — шанс ведь был и в вербальной технике выдать на «полную катушку» — и с такими уникальными голосовыми возможностями!.. Все равно стихия слова постепенно захлестывает собой и ее, и всю творящую мистерию площадку, — хор живет в своем пульсирующем ритме, поет и скандирует, голоса сплетаются, накладываются друг на друга, создают живую магму фонической материи, разделяются вновь. Это и деревенские посиделки, где крестьянки пересказывают друг другу последние сплетни, и мрачные пророчества, и блатные песенки все той же «рембетики» на слова Еврипида из монологов трагедии, — а с ними вместе и магические заклинания Гекате, и гимны Эроту, что рифмуются со смертными обрядами самой героини Медеи Колхидской.

Вот Медея, выцыганившая у зверского разбойника — тирана Креона — один-единственный день, начинает поспешно готовить, «работать» свое платье. Она стягивает этот пеплос с собственного тела (на репетиции я сидела близко и видела, как ткань продергивается, протискивается сквозь лингам — колхидская царевна носит его на голове наподобие гордой, вздернутой тиары), белое платье невесты при этом акте пятнается красно-бурым знаком менструаций, родов, нового порождения… Рука Медеи шарит в бронзовом чане — вот схватила за хвост, держит крепко: это повелительница змей усмиряет одну из них, потом другую… Третья, четвертая — бьются, извиваясь на красном песке, сверкая вдоль чешуйчатой полоской, металлическим длинным боком… Лента — молния — ядовитый разряд, вслепую тычущийся — куда бы ударить. И пальцы Медеи впиваются каждой — под шейку, под жабры, во временное затишье. Змеи заползают — каждая в свой длинный карман-складку, что пришиты волнами от пояса к подолу свадебного наряда. Вот и хор очнулся, верные служанки застывшего в оцепенении живого периметра, — они подбегают выловить остальных. Восемь длинных рептильих хвостов свисают вокруг юбки с завидной регулярностью — прямо на виду у собравшихся. Чудное, веселое украшение, любо-дорого, обморочно, выморочно прекрасно! Потом уже это расписанное кровью одеяние вдруг взмывает вверх на пятиметровых деревянных вилах — жатва близится, жених грядет… А ремесленница-умелица, царевна-мастерица, натянув грубые перчатки молотобойца, режет огромными ножницами все тот же металлический чан, кроит из него венец новобрачной; вот уже и «рембетика» началась, вот уже и Ясон явился на зов, пришел выслушать признания и извинения, а Медея не торопится, все режет и стучит молотком, режет и стучит, нисколько не скрывая искренних, простодушных усилий от своего неверного мужа. Видишь, любимый муж, как я стараюсь, прости мой опрометчивый, слишком скорый язычок: главное ведь — поступок, движение души! Вот он — пеплос, вот он — венец, ничего не жаль, — видишь, как играет золотом! Сыграем и мы в эту игру, дорогой Ясон: все золото солярного диска Гелиоса, что с ходу выжигает слабеющих и изнеженных, — против всего золота Коринфа, которого довольно и во дворце…

А вот и дети выбежали на зов, два мальчика-близнеца, неотличимые друг от друга, — они уже одеты и прибраны как все это стадо коринфских бычков, они уже обучены и объезжены, все их повадки ловко танцующих механизмов говорят о прекрасной школе полировки, разумно обтачивающей и лакирующей граждан полиса. Мы не видим их лиц: на головах у аккуратных детишек — плотные маски-чехольчики (цитата из «Маскарада» в «Комеди Франсез»), точно подогнанные, всеми швами прошитые закругленные колпаки страшных тряпичных кукол. Прежде они играли с муляжом быка, с рогатой бычьей головой на крутящемся колесе — вот дети и покатят теперь в повозочке, держа крепко огромные вилы с нацепленным вверху, развевающимся страшным приношением для невесты… Зато все как полагается, все по этикету — дары отправлены.

Это позднее, в растянувшиеся минуты ожидания, — вдруг вывезут студийный прожектор и войдет Архангел-Вестник в цветном одеянии, войдет, чтобы поведать миру о происходящем (та же актриса, что играла Кормилицу, неизменно оберегавшую детей, — Аглая Паппа / Aglaia Pappa). Но вскорости, под лучом телесофита, замелькают европейские деловые костюмы, Вестники как-то вдруг размножатся, — с приличествующим случаю социальным темпераментом они поторопятся сообщить — граду и миру, — что же у нас тут с вами, в Коринфе, делается!.. Вот уже включилась французская речь, вот — в шекспировских интонациях и почти шекспировским слогом — комментатор излагает свою версию истории, — надо полагать, это всемирная служба Би-би-си наслаивается поверх прямо в эфире. Хорошо поставленные голоса, выверенный моральный пафос дикторов-ведущих: а вот сожгли, а вот еще отравили, а вот тут у нас — у вас — у них — повсюду! — бомбу бросили, а тут, представляете — гибель, гибель, гибель!.. Гниль гибели, — как болотная чума, вползающая в обустроенный мирок, — уже и фраз не разобрать, одна лишь неразъемная плоть речи, с выпрыгивающими поверх потока отдельными словами — на разных языках — возвещает цивилизованной вселенной: пришло время — ушло время! Да еще «рембетика» грянула поверх, все сплелось в единый гул, — как поминальный колокольный звон: слушайте же Архангела-Вестника!.. Я помню, как, не выдержав, вдруг начали с разных сторон кричать со своих мест на разные голоса и очумевшие зрители в Эпидавре, — ну да, они-то думали, что это все далеко; они-то до сих пор вполне безопасно и сладко ужасались изобретательным архаичным бесчинствам, — а оно вот тут, прямо в телевизоре, узнаваемо, из ящика пялится, прямо по соседству рожи корчит и кулаком грозит, — общее предчувствие, сосущее душу пред-ощущение беды!

Свершилось, продолжает свершаться… Даже хор содрогнется перед содеянным, но, содрогнувшись, — примет деятельное участие… Перевернут высокий черный стол-престол, до сих пор стоявший в центре орхестры на месте жертвенника Дионису, торчат вверх четыре ноги, и вот уже пойманные вакханками мальчики-близнецы встали, балансируя, на эти шатучие опоры, схватились за руки, застыли, как два силуэта, как две фигурки деревянной игрушки равновесного баланса (то ли два выструганных столяром медведика готовы пилить и стучать по очереди, то ли — в Индии видала: две парные куклы стукаются друг о друга, сцепляясь низом живота, — вот тебе твои две половинки, два полюса, — пример живой, деревянной амбивалентности). Как они выпрямились там, как держатся наверху, в своих мягких черных грузинских сапожках зависнув над пропастью — так и видишь, так и ждешь, что не миновать им сверзиться вниз… Хор, прикрывая лица юбками как огромными покрывалами-мантильями, меняя формы и геометрию, превращаясь в стихийные, подползающие волны, в камни, что перекатываются с гор, — хор ворует