Книга Освобожденный разум. Как побороть внутреннего критика и повернуться к тому, что действительно важно - Стивен Хайес

Послание внутри боли

Через пару лет после той ночи на ковре я обучал группу терапевтов нашему первому набору методов, как вдруг внезапно почувствовал сильное беспокойство. К тому времени на самом деле я обнаружил некоторое положительное качество переживания тревоги (это продолжается и по сей день – иногда мне все еще становится тревожно). Определенно мне не нравились тревожные чувства и мысли, но позитив этих моментов был в том, что я чувствовал себя живым и испытывал любопытство. Я чувствовал, что передо мной стоит вызов, но также я как будто бы учился воспринимать жизнь по-другому, и это должно было помочь мне в работе с другими людьми. Этот опыт был захватывающим.

Однако в тот день на семинаре неожиданная волна эмоций захлестнула меня сразу после того, как я почувствовал тревогу, едва ли не сбив с ног. Внезапно я ощутил сильное желание заплакать. На несколько мгновений я вообще перестал говорить, отрабатывая собственный навык разделения, над которым продолжал работать, и просто наблюдая за удивительной интенсивностью импульса, пока не заметил выжидательные взгляды учеников. Чувства прошли так же быстро, как и появились, и я вернулся к семинару.

Я не думал об этом вплоть до следующего семинара, на котором ситуация повторилась, дав искру нового осознания. Я понял, что чувствую себя очень-очень молодым. Немного озадаченный находкой, я спросил себя (продолжая вести семинар): «Сколько тебе лет?» – и сразу получил ответ: «Восемь или девять». Затем всплыло воспоминание: мотылек неожиданно вылетел из только что открытого ящика. Мне хватило одного взгляда, чтобы понять, что это.

В сознании всплыло воспоминание о событии, о котором я не думал много-много лет. Казалось, оно дремало с тех пор, как произошло впервые. Мне удалось быстро сосредоточиться на ведении семинара, но в тот вечер я намеренно вернул порхающего мотылька в воображение и долго смотрел на него.

Мне было восемь или девять лет. Я лежал под кроватью, слушая, как родители кричат друг на друга. Папа вернулся домой поздно и снова был пьян. Обычно я обнимал его, когда он входил в парадную дверь: его прохладный отглаженный костюм источал прекрасный запах можжевеловых ягод, пока джин и тоник выходили с потом через его кожу. Иногда он устраивался поудобнее и играл со мной, пока пил (этот запах и по сей день вызывает у меня улыбку), но сегодня вечером никаких игр не было. Моя мать кипела от тихой ярости. Пока шли часы, она подсчитывала, сколько скудных семейных средств от его работы в качестве продавца алюминия было потрачено впустую в баре «Любача», его любимого ресторана в центре Сан-Диего. Уже когда я обнимал отца, чтобы поприветствовать, она начала пилить его раздраженным голосом. Я почувствовал, к чему все идет, и быстро ретировался в свою спальню.

Слова становились все жестче, затем начались крики. Я забрался под кровать. Мать рвала отца на части за недостатки и неудачи как мужа и как отца. В ответ он несколько раз крикнул ей, чтобы она заткнулась: «Заткнись, иначе…» Его угрозы только раззадорили ее.

Внезапно раздался ужасный грохот, а затем мать закричала. Только позже я узнал, что было источником звука: кофейный столик, который отец швырнул через всю гостиную, но в то время я просто дрожал, отгоняя мысли. «Будет ли кровь? – думал я. – Он что, бьет ее? Они что, убивают друг друга?»

В моей голове громко и отчетливо прозвучали слова: «Мне нужно что-то сделать!» Дальше мне почти физически пришлось сдерживать в себе сильное желание встать и пойти в соседнюю комнату, чтобы наконец прекратить все это.

Но я не встал. Мысль о том, что я столкнусь с ними, приводила меня в ужас. Месяц или два назад я видел, как мой старший брат Грег ввязался в их спор и чуть не получил по лицу. Я с трудом подавил желание что-нибудь сделать, забрался еще глубже под кровать, обхватил себя руками и заплакал.

Когда я побывал в гостях у этого старого неизученного воспоминания, я почувствовал острое сострадание к маленькому мальчику, который был неотъемлемой частью меня, и я понял, что внутри моей тревоги таилось что-то значимое, что было полностью скрыто и утеряно.

Подавляя в себе последствия насилия в семье, я закрыл себя для понимания некоторых ключевых причин моей тревоги. Неудивительно, что звуки ссоры матерых «быков» на факультете психологии разбудили во мне панику! Желание, чтобы подобные сцены прекратились, и одновременно страх, что я не справлюсь с задачей остановить спорщиков, переплелись в сознании с самого детства. Тогда спрятаться было мудрым решением, но сейчас мне нужно было не это. Я также осознал, что борьба с тревогой помешала мне почувствовать глубокую связь со своей первоначальной целью стать психологом. Я хотел что-то сделать в отношении человеческих страданий. Это не было решением головы – это было решение сердца.

Я не смог спасти своих родителей, таких милых, любящих и лишенных покоя людей. Но я мог бы помочь облегчить страдания другим.

Вдруг я осознал, что натворил. Заявив себе, что тревога несостоятельна, я фактически ударил своего внутреннего восьмилетнего ребенка по лицу и велел ему заткнуться или уйти. Я хотел отрицать свою уязвимость, и это означало бы, что я отрекался не только от боли, но и от заботы, поскольку это две стороны одного и того же.

Что же такого сделал этот маленький мальчик, что с ним так жестоко обошлись? Беспокоился о родителях, которых любил? Заботился о собственной безопасности? Боялся в страшной ситуации?

Понимание также открыло мне неспособность увидеть то, что содержалось внутри моей тревоги и позволило амбициям нездорового, избегающего толка проникнуть в меня в самом начале карьеры. Я был слишком поглощен профессиональными достижениями, слишком ведом побуждением, о котором не знал: избежать боли и уязвимости бытия тем маленьким мальчиком, который не чувствует себя в состоянии справиться с ситуацией. Отгоняя тревогу с помощью «достижений», я оттолкнул и его – но именно из-за него я и стал психологом. Он послал меня туда, чтобы «сделать что-нибудь». Попытка использовать пустые успехи, чтобы «пробить свой путь из боли», была чем-то вроде самообъективации, как если бы я (и этот уязвимый ребенок внутри) был лошадью, которую нужно подстегивать.

Как и в ту ночь на ковре много лет назад, я сделал еще один выбор. «Никогда больше, – пообещал я своему уязвимому юному «я», – я не отвернусь от тебя и от твоего послания о цели моей жизни. Я хочу, чтобы ты был здесь, со мной».

Благодаря дистанции от Диктатора, которую я обрел через разделение, и благодаря новой способности принять тревогу в уме и в сердце открылось пространство, позволившее мне вспомнить этого маленького мальчика с состраданием, а не с суровым осуждением или отрицанием. Научившись поворачиваться лицом к своей тревоге, я научился относиться к себе – к своему «я» в целом – с большей любовью и вновь обрел чувство цели в своей работе. Я понял, что этот маленький мальчик проявился только тогда, когда почувствовал себя в безопасности, когда я был готов принять его.

Это двойной удар, который позволяет нам уйти от диктата оценочного ума. Во-первых, мы осознаем, что наше избегание не оправдывает себя и будет иметь совершенно предсказуемый результат. Во-вторых, после того, как мы «отказываемся» от избегания, мы понимаем, что есть альтернативы, которые разворачивают на 180 градусов в другом направлении, и эти альтернативы действительно окупаются, как краткосрочные, так и долгосрочные. Я понял, что помочь людям встать на путь принятия означает найти такие способы, которые позволили бы им осознать как тщетность избегающего поведения, так и некоторые глубокие уроки, которые они могут получить в результате принятия. Мы не хотели подвергать людей боли только для того, чтобы помочь им принять ее; мы хотели дать такого рода воздействие, которое помогло бы им начать жить так, как они хотят.