Книга Звезда и Крест - Дмитрий Лиханов

Посреди пупсов – мертвый народ. Много народа. Человек двадцать с лишним. Топорщатся вороными да седыми бородами. Скалят сахарные зубья в последней молитве. У иных и лиц нет. На песок и на пупсов разметало их гордые лица. Но кому-то и не свезло погибнуть мгновенно. Юноша, кипарисово-тонкий, с пушком на щеках, с плавным изгибом густых бровей, мокро шамкает ртом, не в силах извлечь из себя ни звука. Пуля калибра 12.7 угодила ему прямо в пупок, разорвав в клочья живот со всем его содержимым. Туши убитых верблюдов подобны спящим гиппопотамам – огромны зловеще, еще теплы, еще истекают темной венозной кровью, парят на рассветной прохладе вывернутым наружу нутром. Глаза их полны ужаса. И среди животного мира нашлись тяжелораненые: ослик-доходяга и статный трехлеток жеребец. Ослику, видать, пролетевшая сквозь поклажу пуля задела позвоночник чуть ниже крестца, отчего задние ножки трудяги парализовало. Да он не понимал. Все пытался подняться с мешками своими. Сучил копытцами. Казалось, даже улыбался, будто извиняясь, стесняясь своей нечаянной искалеченности. Только подняться, конечно, никак не мог.

Жеребцу оторвало передние ноги по самые колени. И тот, боли, видно, еще не чувствуя, озирался растерянно по сторонам, фыркал сердито, опираясь на раздробленные культи, не понимая и не принимая горькую свою долю. Хозяин его с пробитой головой все еще висел, зацепившись ногой за стремя, отчего жеребец фырчал еще тревожнее, вздрагивал чуткой кожей и взбрыкивал в меру сил, чтобы освободиться от зловещей ноши. Лихо рубит «металлорезка» четырьмя своими стволами. Нет от нее никакого спасения.

Бойцы бродили среди пупсов и трупов, проверяя ножами поклажу. Из одних тюков уже вываливались с тяжким грохотом автоматные «цинки», в других обнаружилось с десяток китайских гранатометов. Отыскались в караване прицелы ночного видения и несколько комплектов портативных японских радиостанций, моток бикфордова шнура, запалы к тротиловым шашкам и, к вящей радости личного состава, два тюка с новехонькими натовскими бронежилетами, прикрывающими не только спину и грудь, но еще и шею особой бронированной стоечкой. Таких для Советской армии в ту пору не делали.

Пока связист с командиром досмотровой группы докладывали командованию о результатах боевой операции, а другие ее участники поспешно утаскивали в «вертушку» многочисленные трофеи, Сашка жег одну за другой дешевые солдатские сигареты без фильтра, заглушая в себе нестерпимый трепет, который, словно раненый этот жеребец, бился внутри него тошно и муторно. И от фырканья, от хриплого стона несчастной лошади ему самому хотелось зарыться в песок, оглохнуть, ослепнуть, чтобы не слышать, не видеть, не чувствовать изуверских этих страданий. И когда все его существо чуть не взревело зверем диким от душевного этого истязания, Сашка вскочил и бросился к жеребцу. Слезы душили его, и унять их он не умел, а рука уже рванулась к кобуре на правом боку. Выхватила «ПМ»[50]. Три раза выстрелил в голову лошади. И два раза в голову ослика, прекращая разом и крики их, и страдания. На обратном пути лишь мельком взглянул в глаза красивого юноши с вывороченным нутром. Тот был еще жив. Все еще шамкал беззвучно о последней милости. Но Сашка пистолет убрал. И прошел мимо. Сухой жар пустыни в тот же миг высушил его слезы. Обратил в соленую корку.

В наказание, что ли, за грехи его тяжкие, во испытание ли какое неведомое, да только всего через сутки, едва успел в баньку сходить и шмотье простирнуть, командование армейское и небесное отдает новый приказ: на легендарной Сарбанадирской тропе прохлопали моторизованный караван, что направлялся в Гильменд и окопался теперь в договорной зоне[51].

Второй день вялились теперь бойцы в этой засаде. Жгли табак и анекдоты травили. Искали тени, но не находили ее. Жаждали, но даже вскипяченная солнцем вода – и та на исходе. Осталась еще в радиаторе БМП. И, наверное, в узком арыке возле зарослей камыша, где засели теперь моджахеды. Ну и, конечно, в кишлаке за камышом. Взводу разведки, помимо прямых обязанностей по изучению обстановки на подходе к договорной зоне, поручалась еще и задача сугубо снабженческая: приволочь оттуда бидон воды. Но разведка молчала. Шуршали песком каналы связи.

Объявились бойцы глухой ночью. С захваченным в плен крестьянином, но без воды, поскольку арык пересох, а до колодца ползти не рискнули. Доложили: духи ушли в кишлак. В камышах оставили передовую группу с минометами и двумя ДШК, установленными на «Тойотах». Подходы, скорее всего, заминированы. Язык – из местных. Столкнулись случайно на выходе. Оставлять его было нельзя. Резать – тоже. Пришлось тащить с собой.

– Капитан, – прошипел комбат с крыжовенными глазами командиру разведроты, – сними показания по кишлаку. Утром будем духов мочить.

Крестьянину было не больше шестидесяти. Кожей сух, провялен до черноты, ветром жарким обветрен. Седая его борода, аккуратно подстриженная местным цирюльником, видать, совсем недавно, придавала лицу благородство шейха. Темные руки с обломанными широкими ногтями, с рельефными прожилками вен, подтверждали между тем происхождение низкое, знакомое с нуждой и повседневным трудом изнуряющим. Глаза цвета молочного шоколада глядели на окружающих его бойцов с достоинством и без искорки страха. Рот тряпицей заткнут. Руки связаны за спиной.

– Веди себя хорошо, – предупредил его командир разведвзвода капитан Костя Топорков, – тогда уберу портянку. Дернешься, перо под ребро.

И, не дожидаясь перевода, показал крестьянину любовно заточенный штык-нож. Тот понял и без переводчика. Согласно кивнул.

Вынули слюнявый кляп. Костя, не переставая ножичком поигрывать, интересуется: сколько в деревне пришлых, сколько своих, где прячут оружие и какое? Но дехканин на все его вопросы молчит. Движутся неслышно губы.

– Не слышу ответа, – цедит сквозь зубы Костя, у которого на этой неделе уже двух бойцов такие вот точно крестьяне загубили, играет желваками, заводится.

– Он молится, – поясняет переводчик.

– Правильно делает, – кивает комвзвода, отведавший на этой войне три контузии и осколочное ранение в щеку, отчего вид у Кости стал совершенно зверский. Только девушка его об этом еще не знала. Вот он и дурел от темных мыслей. И тычет ножом старика в плечо. На грязной долгополой рубахе-пирухане расплылось бордовое пятно. Но тот даже не вздрогнул.

[52], – произнес он наконец, оборачиваясь к Косте благородным своим лицом.

– Это верно, – кивнул Костя, выслушав перевод, – да только мне на них насрать! У меня тут тоже женщины и дети, матери и отцы. Мне своих пацанов беречь надо. Но если ты сейчас нарисуешь план кишлака и укажешь свой дом, его не тронут. Обещаю.