Книга Витгенштейн - Франсуа Шмитц

Ясно, что вследствие изменений, которые претерпели взгляды Витгенштейна в начале 1930-х годов, данная позиция перестала быть приемлемой, поскольку она приводила к аннулированию положительного результата, достигнутого «Трактатом», и делала очевидными все недостатки условно-истинностной теории значения. Попытаемся уточнить, от чего придется отказаться, а что – оставить в первой работе Витгенштейна после его отхода от постулата о логическом анализе.

Во-первых, из вышесказанного следует, что больше невозможно признавать существование некоей «сущности» языка, независимой от какого-либо конкретного языка, а также от его географических и исторических характеристик. Как мы помним, данный тезис может применяться лишь в том случае, если можно a priori и в полном объеме создать совокупность предложений, которые могут быть образованы из элементарных предложений как их истинностные функции. Именно этот пункт поставлен под сомнение из-за отрицания постулата об анализе. Отсюда следует отказ от идеи, согласно которой «логика нашего языка» может быть выявлена раз и навсегда. И наоборот, мы должны признать, что между некоторыми предложениями, которые можно образовать в обыденных языках, существуют логические отношения, которые Витгенштейн называл также внутренними отношениями, которые являются «неприводимыми» в том смысле, что их нельзя подвести к подсчету истинностных функций. Вопрос в том, каким образом можно показать подобные отношения, учитывая, что мы больше не располагаем единственной общей формой предложения, а также в том, нужно ли вообще пытаться это делать.

Во-вторых, отрицание постулата об анализе не затрагивает другое важное положение «Трактата», идею, согласно которой все, что мы говорим, имеет смысл в силу определенного количества априорных требований, которые Витгенштейн назвал в своей первой работе «логической формой». В «Трактате» эта идея казалась несколько загадочной, однако по сути она находит свое соответствие в одном вполне обыденном свойстве естественных языков.

Мы можем начать говорить осмысленно и формулировать имеющие смысл предложения только в случае, если заранее принимаем, и притом, как правило, негласно, правила грамматики языка, на котором говорим. Казалось бы, банальность, но небезынтересная: если мы хотим, чтобы нас понимали окружающие, нам нужно по умолчанию и зачастую без лишних разговоров принять правила, благодаря которым эти разговоры и делаются возможными. Самое интересное состоит в следующем: мы можем разговаривать обо всем, кроме правил грамматики, которые заранее обуславливают тот факт, что мы формулируем имеющие смысл предложения. Говоря более образно, мы можем разговаривать о грамматике, только если располагаем «предграмматическим» или «аграмматическим» языком, то есть языком, который еще не является языком, что само по себе абсурдно.

Бесспорно, существует немало людей, которые рассуждают о грамматиках естественных языков с целью установить их правила. Однако, как мы видим, для этого им приходится также без лишних разговоров принимать эти правила. К примеру, если грамматист говорит: «Предложение должно состоять из именной синтагмы и глагольной синтагмы», он предполагает, что его читатель и он сам принимают данное правило, поскольку сообразно с ним он построил предложение, которое читатель должен понять. Предположим, что мы ставим это правило под вопрос; при этом мы будем вынуждены прибегнуть все к тем же предложениям, состоящим из именной синтагмы и глагольной синтагмы…

«Логическая форма», представленная в «Трактате, по сути дела, влечет за собой очищенную, так сказать, общую для всех языков грамматику. В некотором смысле речь идет о создании «логической грамматики», которая бы позволяла знать условия истинности каждого образованного предложения. Исчезновение этого стремления вследствие отказа от постулата об анализе не отменяет того факта, что мы можем формулировать осмысленные предложения только на основании негласного принятия всякого рода правил. Так мы возвращаемся к одной из главных тем «Трактата», суть которой заключается в том, что мы не можем ничего сказать о том, что является условием смысла, потому что не можем поместить себя до смысла.

Выявление в «Трактате» логической формы первоначально объяснялось не простыми целями теоретизирования; прежде всего, планировалось покончить с философскими проблемами, которые возникали по причине плохого понимания «логики нашего языка», и очертить границы того, что можно сказать осмысленно, – очертить «изнутри», по выражению Витгенштейна, границы сферы выразимого. По-видимому, это было необходимо сделать из-за того, что поверхностная грамматика обычных языков скрывает подлинную «логическую форму», вследствие чего люди (и в особенности философы) пытаются рассуждать о том, что должно быть показано, но не сказано. Как же тогда относиться к подобным разъяснениям, если мы признаем, что не можем завладеть этой логической формой и что между некоторыми предложениями в естественных языках существуют логические отношения – вывода и противоречия, – которые нельзя предусмотреть заранее? Следует ли отсюда заключение, что обычный язык, такой, какой он есть, «логически совершенен» и, значит, мы можем полностью довериться ему? И да и нет.

Да, если под «обычным языком» мы понимаем язык, которым пользуемся ежедневно для общения с окружающими на житейские темы. Нет, если принимать во внимание странное и зачастую непонятное употребление языка, имеющее место в определенных обстоятельствах, в частности в так называемых философских дискуссиях, в ходе которых ставятся вопросы, на которые, как правило, невозможно дать разумные ответы. Философскую «болезнь», о которой говорит Витгенштейн, конечно, нельзя вылечить, показав раз и навсегда единственную логическую форму, погребенную в обычных, естественных языках. Но тем не менее это вовсе не означает, что нужно отказаться от идеи о существовании логики языка, которая заранее закрепляет то, что можно сказать осмысленно, поскольку, как упоминалось выше, прежде чем начать формулировать что-либо, нам необходимо негласно принять всякого рода грамматические правила. О последних мы тоже пока не можем сказать ничего осмысленного, однако именно это и пытается сделать «больной» философ, который принимает за предмет обсуждения то, что является всего лишь условием осмысленной речи.

В сущности, Витгенштейн не стал подвергать пересмотру именно этот основной вывод «Трактата» о различии между тем, что может быть сказано и что имеет отношение к миру, и тем, что может быть лишь показано, поскольку в данном случае мы имеем дело с тем, что должны принять безоговорочно, как только намереваемся сформулировать осмысленное предложение. Философские проблемы непременно обусловлены путаницей между этими двумя уровнями, потому-то и важно, если мы хотим покончить с этими проблемами, разграничить «то, что себя показывает» и «то, что может быть сказано».

«Грамматика»

Начиная с 1930-х годов Витгенштейн использует понятие «грамматика» для обозначения совокупности правил, обуславливающих осмысленную речь.

«Грамматика» в понимании Витгенштейна, разумеется, не аналогична той, которую мы изучаем в начальной школе (в дальнейшем для различения этих двух «грамматик» мы будем ставить это понятие в кавычки всякий раз, когда будем употреблять его в особом смысле, которым его наделял Витгенштейн). Для того чтобы лучше понять, что конкретно Витгенштейн подразумевал под «грамматикой», вернемся к примеру, схожему с тем, что приводился ранее. Услышав, что длина ствола дерева равна 1,30 м, можно немедленно заключить, что его длина не равна ни 1,31 м, ни 1,29 м. Это объясняется тем, что ни один ствол не может одновременно иметь две разные длины. Как уже отмечалось, такого рода предложение, по-видимому, сообщает о необходимом или, если угодно, существенном свойстве любого ствола. С точки зрения Витгенштейна, в данном случае речь идет о грамматически корректном предложении, которое выражает в обманчивой форме лишь одно из правил «грамматики». Если мы пожелаем нарушить это замаскированное правило, у нас получится бессмыслица. Для того чтобы в этом убедиться, достаточно задаться вопросом о том, что может означать предложение вроде «длина этого ствола равна одновременно 1,30 м и 1,29 м». Вероятно, нам будет под силу вспомнить обстоятельства, при которых мы сформулировали бы подобное предложение: например, Альфред, измерив длину ствола, получил 1,30 м. Однако вслед за ним то же самое проделал Жюль, и полученная им длина составила 1,29 м; Эрнест же принялся надсмехаться над ними, говоря: «Ну и ну! Выходит, длина этого ствола равна одновременно 1,30 м и 1,29 м!» После чего смущенные Альфред и Жюль приступили к новым измерениям и получили одинаковый результат: длина ствола в действительности составляет 1,31 м. Сказанное Эрнестом, безусловно, абсурдно, лишено всякого смысла, и именно так это поняли наши приятели.