Книга Осенний полет таксы - Марта Кетро

К тому же евреи. Нет, я не сомневалась, что все национальности равны, все пятнадцать сестёр увиты одинаковыми лентами и колосками, но быть нерусским значило не иметь подлинного права на то, чем я, например, владела от рождения: на сине-зелёную тайгу, на быстрые опасные реки с порогами и водоворотами, на высокое светло-сизое небо и самолёты.

(Тут следует пояснить: понятия не имею, откуда у меня в пятилетнем возрасте взялся великодержавный шовинизм и почему я присвоила тайгу, которой никогда не видела. Могу сказать, что теперь это прошло, а лично у меня остались только сорок соток земли под Рязанью.)

Итак, вернёмся: на тот момент я имела много самолётов и даже ракеты, а этого мужчину с серебристым ёжиком в ракету не пустили. Горе.

И от сочувствия я зашла в их дом. Там было сумрачно, потому что хозяева собирались показывать моим родителям слайды. Но я разглядела, что настоящих полированных шкафов они купить не сумели, а вместо них расставили по стенам сомнительные стеллажи из светлых досок, похожие на библиотечные. Только хранились там не ценные макулатурные книги, а бинокль, рог для вина и две пупырчатые морские звезды – то, что я успела увидеть. Потом пошли слайды.

Арнольд служил на Кубе, он перещёлкивал картинки с истошно-ярким морем, с пальмами и некрасивыми толстухами, а Соня комментировала:

– Табачная фабрика, там женщины скручивают сигары на ляжках. Работать они не любят, поэтому им всё время заводят музыку, чтобы не разбегались. А это космический лагерь в тайге, – на картинке Арнольд с каким-то широколицым и подозрительно знакомым дядькой сидел за столом и черпал деревянной ложкой что-то чёрное из миски. – Они с Гречко икру едят.

Тут я не выдержала бремени сочувствия и поспешила уйти: бедняга, такая гадость, икру с гречкой. В нашей тайге! А его не взяли! А у Сони усики!

В общем, всё это нанесло мне травму, и больше я к ним не заходила. А потом они переехали, и в их квартиру вселилась нормальная семья – отец был проводником в поезде, жили хорошо.

Правда, когда я стала чуть старше, мама обмолвилась, что проводникова жена имела любовника, который приезжал, пока муж был в рейсе. А их дочь, когда повзрослела, начала жить с женатым. Но потом перестала и вышла нормально замуж. Ничего особенного, обычная бытовуха.

А вот что Арнольд в космос не слетал, это да, трагедия.

Маня, держись!

Давно хочу одну историю рассказать об устойчивой ассоциации со словом «держись», которая появилась у меня в незапамятные времена.

Случилось это в прошлом тысячелетии, когда все мы были молоды и сексуально свободны, а дело происходило в Крыму на хиповской стоянке (уже неважно, как она называлась: Морское, Судак, Форос или Лисья бухта). Было нас пять девочек, и так уж вышло, все без мужчин. А на соседней горе стоял чувак великолепного экстерьера, собою прекрасный, двухметровый и в остальном соответствующий. И девочки к нему время от времени бегали, составив между собой условный график визитов, чтобы более или менее всем было удобно.

Ну, а потом, конечно, хвастали. И вот возвращается одна такая девочка Маня, прекрасный цветок украинско-еврейской породы, на заплетающихся ногах и с улыбкой, блуждающей по всему лицу. Первый раз она к нему ходила, нам, конечно, интересно.

– Ну шо, Маня, как?

– Та…

– Не, ну-таки да?

– Так отож…

– И как оно?

– Да так жеж… Гуляли, – вот это фрикативное «ге» мне на письме никак…

– И шо?

– Ну по па-а-арку, да, туда пошли, сюда-а-а, мороженое купил.

– От жеж, ухаживал, значит.

– Та ну да.

– А потом?

– Ну мы зашли в беседку, так он меня по-о-однял, к колонне спиной прижаа-ал и того… Я говорю: «Та ты шо, Василий, та я не такая, Василий, ты шо?»

– А он?

– А он говорит: «Держись!»

– От жеж! А ты шо?!

– Ну а я шо? Ну я и держа-а-алась…

Собственно, и всё. Но теперь, когда встречаю в сети этот распространённый «комментарий поддержки», каждый раз, каждый чёртов раз я вспоминаю солнечное и томное Манечкино: «Ну а я шо? Ну я и держа-а-алась».

Будь живым ради неё

Однажды листала бесцельно чужие сетевые дневники – иногда попадаются занятные – и отметила одну женщину, которая мне понравилась. Она вела неспешную жизнь на окраине Москвы, много гуляла, ездила за город, иногда писала о мужчине с необычным именем, и у них, очевидно, было не только совместное хозяйство, но и дружба, и ровное тепло, ну и любовь, наверное, тоже.

В её записях проступала квартира с окнами в тихий дворик, со старой, тщательно отреставрированной мебелью, клетчатая скатерть, синие и белые чашки, цветы. Творческая работа, приносящая деньги, отсутствие близких друзей, и солнце, которое высвечивало комнаты на закате.

И чем дольше я читала этот милый ровный дневник, разглядывала фотографии дома, листьев и лесов, редкие портреты глянцево-красивого брюнета, тем больше укреплялась в смутном поначалу ощущении. С каждой страницей я всё уверенней подозревала, что мужчины не существует. Есть несколько картинок из английского журнала восьмидесятых годов, есть даже блог под его именем, заполненный редкими текстами с похожей интонацией и параллельной историей, и есть женщина, которая с аккуратностью рукодельницы создаёт себе пару из обрывков реальности. Так иные выклеивают и выплетают из кожи, бисера, меха и литых бронзовых подвесок браслет или пояс, месяцами неторопливо вывязывают лоскутное одеяло, расшивают шаль птицами и травами. Этот Ноэль (или Оллин, теперь не вспомню) был слишком хорош собой и слишком спокоен для такой внешности, слишком предан и разумен. Поначалу, когда упоминалось только имя, я вообще думала, что речь идёт о большой бесконечно любящей собаке. И когда Оллин в тексте отворачивался, кивал, улыбался и даже что-то коротко говорил, я списывала это на художественный приём – многие люди способны сказать: «И тут мой пёс заявил». Потом, встретив первую фотографию Ноэля, я некоторое время пыталась соотнести белокожего красавчика с молчаливым героем её записок. Нет, не складывалось.

Но я ни на секунду не заподозрила женщину в неадекватности. Наоборот, подход мне показался здравым: её жизнь выглядела столь гармоничной и безмятежной, что мужчина рядом обязан быть идеальным. Если по левую руку море Спокойствия, а по правую – кратер Тихо, и сама ты – рассеянный лунный заяц, тебе подойдёт только бледный лунный рыцарь, он один не нарушит тщательно выстроенный мир, не совершит ничего жалкого.

Я заглядывала к ней в дневник редко и никак себя не проявляла, чтобы не тревожить: наблюдала с бесконечным уважением за тщательной работой, но всё чаще опасалась, что вот-вот появятся следы неуверенности, плоть Ноэля потускнеет и станет чуть прозрачной, и женщина впервые перепутает в записях цвет глаз, забудет, что он левша, или обмолвится ещё о чём-то, разрушающем наслаждения и разлучающем собрания. Пожалуйста, Ноэль, пожалуйста, держись. Будь живым ради неё, она ведь не справится, если однажды заметит, как через твою руку просвечивает экран монитора.