Книга Запрещенный Союз – 2: Последнее десятилетие глазами мистической богемы - Владимир В. Видеманн

Бухарские монархи — последние властвующие чингисиды. Сын Алимхана учился в петербургском кадетском корпусе. По его инициативе в Северной столице империи была построена большая соборная мечеть (та, что на «Горьковской»).

Однажды мы проходили мимо этой мечети с Хайдаракой. Была зима, шел густой снег. Купол мечети укрывала пушистая белая чалма, из которой торчала пика с черным полумесяцем на острие. «Это самая северная мечеть в мире», — заметил Ака. Вектор исторического развития ислама направлен на северо-запад. Исламизация Северной Атлантики будет знаком выхода особых традиционалистских сил на шарнир времени, в результате чего актуальный космос подвергнется радикальной трансформации, а вместе с ним — и условия человеческой онтологии. В идеале ака предвидел исламизацию Гренландии (такое даже Джону Ди[104] не снилось) и возведение мечети на Северном полюсе или хотя бы в самом северном населенном пункте Зеленой земли — поселке Туле, где сейчас расположена американская военная база.

Географическая ось Бухара — Петербург — Туле образует прямую линию. Как последние властительные чингисиды, представители Мангытской династии обладала на Востоке колоссальным статусом. Их сакральная юрисдикция распространялась практически на всю континентальную Азию, за исключением Индокитая. В известном смысле Бухару можно рассматривать как континентальную альтернативу талассократическому Стамбулу. Но ветер перемен не пощадил никого: ни эмира, ни халифа. Однако Хайдар неумолимо верил в возрождение исламского фактора и даже собирался написать по этому поводу специальную работу под романтическим названием «Мечеть в снегу».

Я сидел на троне последнего чингисида, размышляя о смысле жизни. По стенам разрушенного тронного зала скользили тени визирей, челяди, мулл, офицеров… Военачальники в тюрбанах с кривыми саблями, представители Белого царя с далекого севера в золотых погонах, дервиши в веригах, вьющиеся станы гурий-танцовщиц… В конце концов все смешалось в доме Алимхана. Sic transit gloria mundi[105].

Вечером я зашел в бар в центре города, расположенный в каком-то средневековом здании с огромным куполом. Это место мне вновь напомнило Таллин, где питейные заведения часто находят приют под древними сводами памятников архитектуры. Публика в баре состояла в основном из туристов, большей частью иностранных. Я сел за стойку, заказал виски. Через некоторое время слышу голос:

— Sorry, can you help me[106]?

Оборачиваюсь: рядом стоит девушка явно из интуристской тусовки. Как выяснилось, это была отбившаяся от своей группы француженка, принявшая меня в баре почему-то за американца и рискнувшая спросить, как дойти до гостиницы. Наверное, американистости мне придавала действительно типичная штатовская рубашка в крупную поперечную сине-зеленую полоску, некогда презентованная аризонкой Шарон.

Однако бритая голова при серьезной забороделости могла вызвать скорее ассоциации со жрецами тайных восточных культов. В пользу «культовости» говорили и несколько рядов четок и талисманов, обвивающие мою шею. По всей видимости, я постепенно ориентализировался до степени, близкой к мичуринской, и только отсутствие попыток активного вмешательства в духовную жизнь местной среды спасало меня от засвечивания перед тайными или явными агентами Матрикса.

— Do you speak English?[107]

— Sure, I do[108]…

Я объяснил француженке, что сам являюсь в этом прекрасном городе в известной степени посторонним, однако готов помочь. Кристина — так звали эту невысокую хрупкую шатенку с модной стрижкой, в тишотке и джинсах — достала из рюкзака схему Бухары, сказала, что ее гостиница находится где-то рядом с железнодорожным вокзалом. Поскольку расположения современных построек в городе я не знал, то предложил девушке проводить ее в сторону вокзала и поискать отель вместе. Но сначала ведь можно выпить, например, виски, или чего-нибудь еще? Это предложение, вероятно, показалось Кристина вполне суфийским, ибо она тут же привела по-французски цитату из Омара Хайяма о возлиянии, спросив, известен ли мне этот автор…

— Вы интересуетесь восточной поэзией?

— Восточной, и особенно суфийской. А в принципе, я интересуюсь суфизмом даже больше, чем поэзией. Но еще больше меня привлекает прямая мистическая практика, action direct!

— Ну, если прямая практика, то начинать нужно действительно с уроков Омара Хайяма:

В жизни сей опьянение лучше всего, Нежной гурии пение лучше всего, Вольной мысли кипение лучше всего, Всех запретов забвение лучше всего[109].

Кристина не могла удовлетвориться разговорами о суфийском мистицизме в интеллектуальных парижских кругах и не верила в адекватность посвящений, достигаемых на «пути туриста». Истинный суфизм, по ее мнению, если где-то и был, так только за железным занавесом — в мире, не включенном в систему банального западного профанства. Все карты совпадали: советский Восток включал в себя территории, на особое значение которых с точки зрения сакральной географии указывали многие авторитетные исследователи вопроса. Парижская гостья, как выяснилось, тоже пребывала в поисках истинного имама времени.

Имам времени — одно из ключевых понятий в исмаилизме. Как передает традиция, в определенные периоды существования исмаилитской общины, во времена гонений, ее главы-имамы уходили в подполье, так что большинство общинников не знали о конкретном местонахождении своих духовных мэтров. Имам был как бы скрыт от мира, что в известном ракурсе воспринимается как аллегория сокрытости от мира истинной мудрости, засекреченности подлинного гнозиса. С точки зрения воспринятого исмаилизмом (и вообще исламом) античного гностицизма и стоящей за последним древней мистики космоса, имам времени (или мастер текущего цикла откровения и воскресения) может символизировать центр вселенной как некий ультимативный полюс действительности — кутб, лидер или духовный наставник тариката. Как высшая судебная инстанция в исмаилитской общине имам времени аналогичен в мистическом толковании божеству закона, держателю дхармы, а поскольку он скрыт, то и тайному воздаянию. В инициатическом смысле поиск имама времени можно понимать как стремление к тайному знанию, ирфану.

Я поведал Кристине о посвятительных структурах древнего общества «Ашаван»[110], скрывающихся за фасадом других, тоже достаточно малоизвестных на Западе, вторичных или даже третичных слоев отдельных локальных религиозных традиций. Общим во всех случаях было наследие весьма архаичной культовой практики огнепоклонничества, воспринимаемой в контексте позднейшей эллинизации в качестве парагностической. Последующая исламизация региона наложила еще один слой на сложно лессированную поверхность автохтонного культурного ландшафта.