Книга Богач и его актер - Денис Драгунский

Мне было двенадцать лет, наверное. А может быть, даже одиннадцать. А девочке примерно столько же. Она мне очень нравилась, хотя была страшно замурзанная всегда. У нее были просто физически, вы не поверите, господин Якобсен, физически грязные щеки, физически грязные руки.

– Отчего же не поверю? – Якобсен вдруг погрустнел. – Я бывал в Германии как раз примерно в те самые годы. Между прочим, в том самом вашем Фрайбурге и вокруг. Мы поставляли оборудование для электростанции. Я помню Фрайбург. Действительно, щебень и кирпичная крошка. И я видел грязных, оборванных, голодных немецких детей. Может быть, – сказал он совершенно серьезно, – я даже видел вас. Мальчиком. Вы можете назвать точный адрес?

– А вы что, все так хорошо помните? – недобро спросил Дирк.

– Да, разумеется, – спокойно ответил Якобсен. – Работа такая. Или это от природы. Все помню. Цифры, даты, проценты и адреса. Так где вы жили-то во Фрайбурге?

– Не было там рядом никакой электростанции, – огрызнулся Дирк. – Давайте не будем накручивать исторический роман.

– Да я ничего не накручиваю, я просто вспоминаю. Ужасно там было.

– Да, – кивнул Дирк, – там было ужасно. Я был бездельник и маменькин сынок. Странно это говорить про мальчика, жившего в полуразрушенном доме, без водопровода, с наспех построенным деревянным сортиром во дворе. Но факт остается фактом: мама меня обожала. А девчонка, в которую я был влюблен, вот эта – с грязными руками, с черными ногтями, с серыми, не знавшими мыла щечками, – была полная сирота. Я даже не знаю, кто ее кормил. У нее была какая-то то ли тетка, то ли еще кто, или же она ходила на пункт раздачи бесплатного супа. Но у нее были чудесные синие глазки, яркие белые зубы, да, все тот же фарфор, о котором вы говорите, господин Якобсен, и обветренные пухлые губки. И белые, бело-желтые, как свежая стружка, волосы. Тоже грязные, спутанные и, по-моему, немножечко со вшами. Я мечтал о ней так, как двенадцатилетний мальчик может мечтать о своей ровеснице. Тем более двенадцатилетний мальчик, который уже, давайте без подробностей, навидался всякого в городе, куда пришли оккупанты.

– Освободители, – насмешливо поправил Якобсен.

– Ну да, ну да, конечно. Когда я повзрослел, я начал читать в газетах о зверствах, которые творили большевики на востоке. Что они делали с немецкими женщинами. Может быть, пропаганда. А может, на самом деле что-то делали. Красную армию я не видел, но благородные англосаксы тоже времени не теряли. Кажется, кого-то из них даже расстреляли для острастки. Но всех же не перестреляешь. В общем, двенадцатилетний мальчик насмотрелся всякого. Я был влюблен в нее, и вы знаете, как ее звали?

– Понятия не имею.

– Неужели не догадались? Кристин ее звали, – мстительно сказал Дирк фон Зандов.

– Ничего удивительного. – Якобсен пожал плечами. – Я, знаете, не мистик. Если бы я был мистиком, я бы сразу продал все имущество нашей семьи и уехал бы в Индию, возжигать эти вонючие палочки. Мистики не умеют зарабатывать. Кирстен, Кристин, какая разница, их могли точно так же звать Мариями или Евами. Статистика, господин фон Зандов. Голодают тоже в силу статистики.

– Статистика, – подтвердил Дирк. – Но это не утешает. По статистике каждый год в стране непременно тысяча человек погибнет под колесами. Но эта статистика не утешает их родственников! – Дирк не на шутку разозлился. – Я вам очень советую подойти к женщине, мужа которой сбила машина, и сказать ей: «Не плачьте, дорогая! Это же статистика».

Якобсен не стал с ним спорить, а опустил глаза и молча шевелил ногами, сводя и разводя носки своих мягких туфель, красивых, в мелких дырочках.

– Да, – продолжал Дирк, – я мечтал о ней, я подсматривал за ней, ну не подсматривал, а просто смотрел, как она бегает по улице с такими же девчонками, как чешет свои цыпатые грязные руки. Однажды я даже подсмотрел, как она писает. Я мечтал, что когда-нибудь наберусь храбрости, подойду к ней сзади, обниму за плечи, она повернет ко мне голову и я поцелую ее в грязную щеку. Но я был, наверное, каким-то полным идиотом. Моя мама, как я уже сказал, из последних сил кормила меня, добывала мне еду, одежду, тетрадки и цветные карандаши, а я, несмотря на свою просто, можно сказать, огромную, просто, можно сказать, захватывающую любовь к этой девочке, несмотря на то что я ночью просыпался, мечтая о ней… Это были разные мечты – от самых ангельских до самых непристойных, хотя мне только недавно исполнилось двенадцать лет. Но я ни разу не дал ей ни кусочка хлеба, не предложил ей кусочек сахара, не позвал ее к нам попить чаю с пайковыми галетами. И при этом я любил ее, я чувствовал любовь к ней, я даже в уме говорил словами «я люблю ее». Как это могло быть, скажите мне, господин Якобсен? Обращаюсь к вашей мудрости. Вы только что говорили, что давно живете, видите людей по лицу, по глазам, и я вам верю. Вы мудрый человек. Расскажите, что это было?

– Я могу дать самый глупый ответ. Это называется одним словом – «детство». Подростковое легкомыслие, если угодно. Детский эгоизм. Поверьте, – проговорил Якобсен, – я несколько растерян. Кажется, у меня было нечто похожее. Мы обожаем своих родителей порой так сильно, что не видим в них людей. Что уж говорить о соседской двенадцатилетней девочке.

* * *

А потом она позавидовала моим ботинкам. У нее пальчики торчали, грязные пальчики с грязными каемками на ногтях торчали из ее рваных туфель.

– Ой, американские, небось, – восхитилась она, легонько пиная своей вот этой вот грязной, полубосой ногой мои ботинки.

– А может, и английские, – небрежно заметил я.

– Ой ты, где взял? – спросила она. – Уй ты, дай примерить!

В самом начале разговора у меня было первое желание – снять эти ботинки и отдать ей. Я даже представил себе, как она скажет: «Спасибо, а я что тебе за это?» А я ей скажу: «А ты мне за это дашь поцеловать себя в щечку». И она зажмурит глаза и подставит мне свое личико. Но через полсекунды она сказала: «Уй ты, дай примерить». И я вдруг испугался, что она их наденет и убежит. Две секунды назад я совсем не боялся остаться босиком, я даже знал, что скажу своей маме. Совру, что на меня напали какие-то парни, повалили наземь, сорвали ботинки, сунули вот эти обноски – имелись в виду ее рваные ботинки – и убежали. Но когда она попросила их померить, у меня вдруг появился какой-то совсем чуждый мне страх, что она их украдет и убежит, а я буду как дурак. Я буркнул:

– Еще чего, у тебя ноги грязные.

– Ого, – протянула она и снова ткнула ногой по ботинкам. – А где взял-то?

– Мама достала.

– Достала?! – закричала Кристин. – Где же такие ботинки достают? – И вдруг приблизила ко мне свое лицо и проговорила: – Она у тебя проститутка. Она солдатам дает за деньги и за ботинки.

Кровь бросилась мне в голову.

– Сучка! – закричал я и схватил ее за горло. – Извинись!