Книга Tresor Ее Величества. Следствие ведет Степан Шешковский - Юлия Андреева

– К кому? – не понял Шешковский.

– К Иоганну Германну Лестоку, или Ивану Ивановичу Лестоку, как у нас его все называют. Обрусел, сами понимаете.

– Лейб-медик императрицы заходил к простой вышивальщице? У них что… – Он густо покраснел. – Амор?

– Про амор не думаю, а то, что заходил, – факт. Впрочем, может быть, он от цесаревны приказ получил. Шакловитая ведь хоть и седьмая вода на киселе Федору Леонтьевичу[72], но все же не пустое место.

– Тому самому окольничьему? – смекнул Шешковский. Речь шла о фаворите Софьи Алексеевны.

– Вот именно. Девица хоть и весьма вольного нрава, дерзка и себе на уме, могла и непокорность выказать, и надерзить, рукоприкладствовала. И самое главное, но это уже я вам под большим секретом открываю, имела незаконнорожденную дочь! Сам я, правда, дитя не видел, малышка воспитывалась в доме у ее тетушки. Но задумайтесь на мгновение: она ведь как-то держалась на своем месте. Вот вы Лестока заподозрили в тайной связи с вышивальщицей, не думаю, что такое возможно, Иван Иванович совсем других девиц жалует. Чтобы ростом были высоки, поджарые, как молодые кобылки, и главное, чтобы на лице ни оспинки, ни родинки. Он ведь даже мушек не терпит, говорит, что они ему нарывы нераскрытые напоминают, нынче при дворе все с мушками. Мода.

– А у Шакловитой, стало быть, имелось какое-то пятно на лице? – не поверил своей удаче Степан.

– Шрамик повыше брови скобочкой, уголком. При дворе, сами знаете, дамы носят гладкие прически, чтобы волосок к волоску, лоб открыт, на лицо ни кудряшки, ни локона не падает, так что уродство она свое спрятать не могла. Я сам, правда, не был свидетелем, но говорили, будто бы сама Анна Гавриловна Бестужева-Рюмина – родственница канцлера – ей в голову шкатулкой китайской запустила, задрыгой и шпионкой при этом величая. Я в тот день в Ораниенбауме мебель новую получал и не присутствовал, но говорили, много было кровищи, бровь разбита, а под глазом синячина преогромный. Вот его я узрел. После, когда приехал.

– Когда же это произошло? И не известно ли, за что Анна Гавриловна прибила Шакловитую?

– Произошло сие вроде бы за полгода до того самого бала, а причину всякий знает, Бестужева пригласила Шакловитую к себе домой, с тем чтобы та посмотрела присланный ей из Парижу редкий голубой муслин с дивной красоты павлинами. Бестужева хотела сделать из него платье, и Шакловитая должна была придумать, как и чем будет его украшать. А Софья Егоровна уже видела точно такой же материал у Елизаветы Петровны и после проболталась цесаревне-то нашей… В общем, потом выяснилось, что оба рулона материи привез один и тот же человек. Петр Шувалов, – камергер приложил палец к губам, – здесь повсюду уши. Кстати, Елизавета Петровна в этом платье с павлинами была на куртаге в доме канцлера, а вот Бестужева уже воспользоваться этим полотном не посмела. И правильно сделала. Ну, вы понимаете, о чем я?

Шешковский кивнул.

– Елизавета Петровна, добрая душа, на Бестужеву не осерчала, та у нее никогда не была под подозрением, а вот Анна Гавриловна вышивальщице за позор свой отомстила. М-да… синяк долго не проходил, чернел, желтел, зеленел… Софья Егоровна вся распереживалась. А вот шрамик остался. И надо же, именно в это время я узнаю, что Шакловитая завела себе полюбовника!

– Но не Лестока, – понимающе кивнул Степан.

– Слушок ходил, будто бы она с Иваном Шуваловым плотские радости вкушала, ну да это, я полагаю, домыслы, потому как сохла то она по вашему собрату по ремеслу. Впрочем, вы-то в ту пору еще не служили, – Шкурин весело рассмеялся. – По Антону Синявскому, насколько я понимаю, он до сих пор служит, во всяком случае, он не так давно слуг допрашивал в связи с исчезновением девицы Самохиной. Сам видел, раскланялись даже, не знаю, право, вспомнил он меня или так, из приличия.

– Шакловитая и Синявский?! – вытаращился Степан.

– Во всяком случае, с ее стороны интерес был весьма заметен, – очень довольный произведенным эффектом, Шкурин развалился в кресле, доброжелательно взирая на своего собеседника. – Да только не получилось у них ничегошеньки, ее после болезни сразу замуж выдали, ну и, в общем, уехала, и больше я о ней ничегошеньки не слышал. Нет, вру, от вас и услышал.

– А Синявский как же? Что же он в ноги не бросился к Ушакову или Толстому[73], не упросил, чтобы любимую за него отдали? Или, вы говорите, пятна на лице, шрам скобочкой… ребенок… так, может, он того… смалодушничал?

– Про чувства сего молодого человека мне ничего не известно, не исключаю, что любовь Софьи осталась безответной, что же до пятен… то пятна бывают и при горячке. А шрам… да не такой уж он и большой, этот шрамик, сначала, конечно, был такой красный, страшно ее уродовал, а потом посветлел, так что запудришь как нужно, поди, и незаметно будет. После оспы какие следы остаются, и ничего, маскируют как-то. Не думаю, что Лесток не объявил бы, обнаружь он у Шакловитой какую-нибудь заразу. Как минимум, все ее вещи, равно как и все вещи, находящиеся в ее комнате, должны были быть сожжены. Но ничего подобного не делали. Во дворце не объявляли карантина. Да если бы хотя бы намек на заразу появился, Елизавета Петровна первой покинула бы эти стены.

– Получается, что Софья выздоровела, но все равно не вернулась на службу? Была выдана за человека, которого не любила и не знала? И еще неизвестно, забрал ли новый муж ее дочку или та осталась с тетушкой, – подытожил Степан. Картинка вырисовывалась нерадостная.

– Пожалуй, что так, – согласился Шкурин. – Ладно, приятно было побеседовать, да только пора мне и честь знать. Первый день, он ведь все одно не праздничный. А вы лучше, милсдарь, с этим самым Синявским переговорите или к Лестоку на аудиенцию напроситесь. Эти должны больше знать.

Глава 16. Лисья шапка

РАЗУМОВСКИЙ ЗАГОНЯЛ КОНЕЙ, не отдыхал сам и не давал отдыха охране, спеша донести добрую весть до императрицы. Леший сказал, что у них будет ребенок! Долгожданный ребенок, и он займет трон. Впрочем, так ли он сказал?

Алексей Григорьевич зябко поежился, кутаясь в меховой плащ, после того как его новенькая лакированная карета въехала в город, ее фордыбачило так, словно возница собирался из него душу вытрясти. Какая-то засевшая глубоко в сердце заноза царапала острыми краями, не давая в полную силу радоваться обретенной надежде. Елизавета сказала, что поверит колдуну, что бы тот ни предсказал. Леший явно догадался, кто перед ним, чай, не первый день людям ворожит. В зеркале, правда, говорили на немецком, ну да кто сказал, что он не понимает этого языка? Может быть, для таких, как он, не существует проклятия Вавилонской башни, и колдун способен на всех языках, точно птица певчая, петь и других птах разуметь. А раз так, то все понял и выводы сделал.