Книга Постмодерн культуры и культура постмодерна. Лекции по теории культуры - Александр Марков

Деррида, как и другие французские теоретики, продолжает Хайдеггера, который в своей работе «О существе истины» противопоставил два понимания истины. Истина как отождествление одного с другим, положения вещей с высказыванием о нем – традиционное понимание, которое Хайдеггер отвергает. Хайдеггер вводит другое понятие истины: истина – это то, что нам явилось.

Хайдеггер опирается на этимологию. Он берет греческое слово «алетейя», буквально «что не спрятали», что обнаружилось. Из этого он делает далекоидущие выводы, что истина – это то, что не скрывает себя, а, наоборот, позволяет себя увидеть. Она сама обращается к человеку и рассказывает о себе как об истинном, как о подлинном. Тогда и происходит настоящая встреча с истиной и настоящий опыт подлинности.

Такую встречу с истиной Хайдеггер видел во встрече с искусством, так как искусство – непосредственная передача жизненного мира художником. Видел он ее и в философских размышлениях, в которых человек не может уже просто следовать за цепочкой логических выводов, а оказывается захвачен какой-то мыслью, каким-то прозрением.

Сам термин «медитация», «размышление», – он, конечно, возводит к Декарту. Декарт назвал один из своих трактатов «Размышления о первой философии», имея в виду как бы религиозно-философские медитации, размышления, которые при этом требуют душевных усилий по различению вещей, по особой интуиции, чувства истины. Это размышления не отвлеченного типа, не размышления об отдельных событиях, не практическое раздумье о том, что выгодно, а что нет, а размышления как душевная работа.

И конечно же во французской теории, которая очень гордится своей близостью к Декарту и его культуре философской речи как инструмента различения, этот тезис оказался очень востребованным.

Дальнейшее развитие представлений об идентичности и различиях связано с становлением постмодерной мысли. Ну и на этом, конечно, нужно остановиться подробнее, потому что обычно с постмодерном бывает много путаницы, от которой я вас, как начинающих исследователей, хотел бы предотвратить.

Я с самого начала говорил, что термин, введенный Лиотаром в 1979 г., довольно условен. Это такой же условный термин, как романтизм, реализм или модернизм. Любой из этих терминов обозначал течение одновременно в искусстве и социально-гуманитарной мысли, связанное с освобождением от старого условного языка описания культур.

Например, романтизм исторически был разрывом со старым просвещенческим языком, с последним проектом такого универсального концептуального языка, который должен был описывать любые культурные явления с заранее известных позиций. И романтическое движение, наоборот, настаивало на национальных языках, национальной самобытности и локальных культурных контекстах.

Как это происходило? Нужно было доказать, что старый язык совершенно не подходит современному человеку, что он вышел из моды, что он не соответствует нынешнему порядку душевных переживаний, а новый язык демократичнее. Следует заметить, что все движения такого рода, начиная с романтизма в начале XIX века и кончая постмодерном в последней четверти XX века, были движения демократические. Это требуется оговаривать, у нас до сих пор и модернизм обвиняют в элитарности, и постмодернизм, что он состоит из непонятных слов, далеких от простого народа. Я всю жизнь всем доказываю, что это не так, что «Улисс» Джойса не дальше от народа, чем журналы. Все эти культурные движения создавали как раз бунтари против привилегий.

Итак, и романтическое движение, и движение к реализму, и движение модернизма, и постмодернизм – все это были движения вовсе не элитарные, хотя в некоторых странах с запаздывающим развитием они воспринимались как элитарные. Это были движения, направленные на демократизацию языка, на освобождение от старых, тяжеловесных языковых конструкций и выработку такого гибкого, во многом демократического языка, близкого к разговорной речи, языка эмоционально насыщенного, с множеством излишеств, фигур, юмором и иронией. Этот язык должен был, в отличие просвещенческого отвлеченного понятийного языка, стать демократическим и отражать текущий опыт среднего человека, склонного к юмору, загадкам и головоломкам.

Вроде бы, когда нам говорят «романтизм» или «постмодернизм», сразу вспоминаются сложные речевые конструкции, эксцентрические образы и термины. И кажется, что все это нечто сложное, непонятное, запутанное. Но на самом деле это всегда было движение к демократизации языка, с целью превратить язык из властного инструмента элиты в демократическое описание большого количества ситуаций.

В постмодерне мысль об идентичности и различии получает целый ряд дополнительных обертонов, связанных с рецепцией психоанализа во французской теории. Опыт тождества в психоанализе определяется как нарциссизм, устойчивая идентичность описывается как нарциссическая: любование собой в зеркале тождества. Нарциссизму противопоставляется стратегия различия, определяемая через аффект: постоянную затронутость вещами и постоянный ответ на вызов вещей.

Во французском психоанализе опыт различения, опыт аффекта описывается как опыт встречи с другим. Юлия Кристева называет это становлением самого себя как другого для себя. Французские теоретики, как мы уже упоминали, сближают его с мистическим опытом, техникой экстаза как постоянного отказа от себя и постоянного выхода к другому. Это обновленное значение слова «экстаз» тоже ввел Хайдеггер.

Просто французская литература наследует традиции полумистической работы над собой, требующей в том числе и глубинных душевных переживаний, и поэтому даже не случайно у мыслителей, которые никакого отношения к мистике не имеют, которые считают себя атеистами, рационалистами, все равно вдруг возвращаются эти темы духовного опыта, взгляда на себя со стороны, переживания себя, оплакивания себя как другого или радости о себе как о другом.

Интересно, что, хотя наша романная традиция была не менее мощной, чем во французской, в современной российской философии продолжения романных тем, темы постановки себя под вопрос, темы отношения к себе как к другому, такой исповедальности не наблюдается. Хотя ресурсы языка для этого есть – например, глубокая многозначность слов «умиление» и «печаль». Но почему-то философия романа у нас остановилась на Бахтине, и неприятие романной философии часто становится и неприятием постмодерна.

В неприятии постмодерна, конечно, заявляет о себе нежелание отказываться от естественной установки, иначе говоря, от привычных ходов мысли, отождествляемых с якобы естественным состоянием ума. Это нежелание приводит ко множеству казусов. У нас часто говорят, что в постмодерне нет душевности – тех свойств, которые люди ценят в романтической литературе. Они говорят, что современное искусство не вызывает душевной реакции, которая причиняется русским реалистическим искусством, и при этом не учитывают, что само это искусство XIX века является результатом сложного развития исповедальности.

То, что мы называем «русская классическая литература», правильно называть «постромантическая», потому что она напрямую связана с проектом национальной литературы, национального государства, национального языка, с романтизмом как изобретением нации. Об этом изобретении нации мы поговорим еще подробнее. До романтизма понятие нации существовало, но исключительно в биологоюридическом плане: единый род, единое происхождение, единые правовые возможности по праву рождения. А романтизм сделал главным признаком нации язык.