Книга Симфония тьмы - Дин Кунц

Они сидели какое-то время, глядя на пляж. Из воды выбрались несколько крабов и принялись бочком бегать по песку, выискивая что-то, им одним ведомое. Становилось темнее. И холоднее. Туман густел, пальцы его заползали даже в пролом стены, где сидели Гил и Силач.

— Ну что, готов? — спросил Силач.

— Да, — ответил Гил, поднимаясь. — Пошли.

На обратном пути они, по молчаливому согласию, хранили молчание. Гил пытался решить, действительно ли он готов теперь, после того как узнал все эти жуткие подробности, стать на сторону популяров в приближающейся войне. Но пока уяснил лишь, что стоит на тонком канате между двумя сторонами и старается не упасть. Балансирует. Ну что ж, балансировать он умеет неплохо. Не упадет ни на одну сторону, ни на другую. Он попытался пристыдить себя за свои колебания. Тяжкие обвинения склоняют чашу весов против музыкантов. Он должен быть уже в самой гуще борьбы популяров. И все-таки…

Все-таки ему нравился комфорт общества, в котором он вырос. Не так-то легко от него отказаться. Если провалить эту попытку переворота, популяры, вероятно, никогда уже не смогут взбунтоваться снова. И он останется цел и невредим. Гил сознавал, что сейчас занимает не самую героическую позицию. Как ни посмотри, трусливая позиция, презренная и отталкивающая.

«Еще немного сочувствия к популярам, — думал он, — и я возьму на себя роль их предводителя в революции. Если бы хоть случилось еще нечто такое, что пробудило бы во мне жалость к ним, чтобы я глубже ощутил их беды. Вот тогда стал бы без колебаний их защитником и героем. Только не похоже, что действительно что-то такое произойдет и переубедит меня. Очень не похоже…»

А когда-то…

Силач затаился среди куч битого кирпича и ржавой стали, держа в руках своего новорожденного сына. Робот-доктор поместил в мозг младенца микроминиатюрную запись с химическим пускателем. Она включится через семнадцать лет после этого момента, после того как мальчик успешно — надо надеяться — пройдет испытания на мужчину в обществе музыкантов. Силач не сомневался, что мальчик получит Класс. В конце концов, его сын — пророк. А пророки почти всемогущи.

Был момент, когда Незабудка попыталась отговорить его от этого плана — сразу после того, как увидела дитя, вышедшее из ее чрева. Чтобы утешить ее, он отыскал в одной из Семи Книг нужную фразу и прочел вслух:

«Почто же ты сотворила чудо? Породит дитя твое войну за Агнца, и Агнец поможет ему одолеть их, ибо есть он Владыка из Владык, Царь из Царей, и те, что с ним, призваны, и избраны, и верны. Таково счастье твое, такое призвана ты узреть, и пойдет ли оно тяжко или легко, дулжно тебе уверенно все снести».

ДОЛЖНО ТЕБЕ УВЕРЕННО ВСЕ СНЕСТИ…

Но почему-то он не думал, что Незабудка нашла в этих строках такое же утешение, какое нашел он.

И теперь, скорчившись среди обрушенных стен города, он следил за желтыми щитами музыкантов, поисковые партии которых пробирались через развалины, по ландшафту, словно явившемуся из ночного кошмара, обшаривали провалы в глубокой тени. От них то и дело отделялись небольшие отряды, проникали в туннели под сектором популяров. Наконец, когда враг оказался в опасной близости, Силач решил, что наступил по драматичности подходящий момент, — и тогда он вскочил и бросился удирать от музыкантов, держа ребенка под мышкой так, чтобы они его сразу же заметили.

Позади раздались крики.

Луч звукового ружья ударил в мраморную глыбу величиной с дом, которая лежала справа от него, градусов на сорок пять от направления, в котором он бежал. Мрамор разлетелся тысячами светлячков, жизнь которых длилась лишь мгновение, — и исчез.

Второй выстрел. Намного ближе. Честно говоря, слишком близко. Он остановился и положил ребенка на старый диван, которому винипластовая обивка не позволила сгнить до конца, а потом повернул в сторону и помчался так, как не бегал еще никогда в жизни.

Музыканты стреляли ему вслед.

Но вскоре погоня прекратилась. Они нашли младенца, и это их удовлетворило — хотя бы на время. Он не знал, придут ли они потом на землю общины популяров с репрессиями, или же просто усилят охрану собственных домов. Единственное, о чем он мог думать сейчас, нырнув в зев пещеры и наблюдая, как музыканты уносят его ребенка, которого считают своим, было будущее, славное будущее. Он наделен божественной силой. Его сын — пророк. Кем же еще может он быть, если не пророком? Чем иначе объяснить рождение безукоризненно нормального ребенка от родителей-популяров? Воплотившимся в реальность статистическим законом, который так запутали и затемнили математики? Нет, это неверное направление мысли. Он молился, чтобы боги послали ему силу одолеть греховные думы. Он молился, чтобы они послали ему силы дожить до времени, когда придет революция, и осуществить ее в нужный день.

И еще он молился, чтобы боги послали ему терпение на ближайшие семнадцать лет.

Глава 8

Они вернулись в жилище Силача и сели ужинать, обмениваясь обычными, ничего не значащими фразами с женщинами и друг с другом. Главным блюдом на столе были небольшие сочные куски жареного мяса, вкусом не похожего ни на что, к чему привык Гил в городе, — более пряное и изысканное, что ли. О революции говорили очень мало, только вскользь. Можно было подумать, что они вообще никогда не помышляли о решительных политических действиях.

Но этот безмятежный час был прерван еще до того, как они добрались до последнего блюда — твердого бездрожжевого хлеба с каким-то особенно вкусным маслом. Как выпущенное в упор пушечное ядро, ударили в коридоре за дверью тревожные крики, и ужин был немедленно забыт.

Силач мгновенно вскочил на ноги, снова поразив Гила гибкостью, которая таилась в этом огромном теле, кинулся к двери и открыл ее, подталкивая руками, словно не мог вынести ожидания даже в течение того недолгого времени, пока механизм задвинет ее в стену. В проем просунулась голова в коросте и шрамах, совершенно отвратительная; губы возбужденно шевелились, хотя как будто ни слова с них не слетало. Наконец хозяин головы сумел взять себя в руки.

— Прорыв! — выкрикнул он истерическим тоном. — Коридор «Ф»! Совсем недавно. Минуты четыре, может, пять или шесть.

— Оставайся здесь! — приказал Силач сыну.

— А что такое? Что там случилось?

— Не важно. Слишком опасно.

Но в Гиле такой не содержащий информации ответ только распалил любопытство.

— Я не женщина! — заявил он.

— Ты не должен пострадать! — возразил Силач. — Ты для нас слишком большая ценность.

В последнем утверждении не содержалось никаких сантиментов; высказано оно было холодно, резко, с деловой бесчувственностью — так бизнесмен говорил бы о своем имуществе. Точно таким же тоном Силач мог рассуждать о ценном рабочем животном или какой-то машине, которую теперь не сыскать. «А ведь именно это я для них и есть, — подумал Гил, — машина, орудие, ценное обученное животное, на котором зиждутся все мечты популяров, от которого зависит бессмертие Силача».