Книга Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин

Любовь и расставание, судя по томам лирики, намертво связаны, а книга их, любви и расставания, плод?

А я, как-никак написавший книгу, кто? Ты, ЮМ, прозорливейший из прозорливых, но не вздумай задирать нос, ты всего лишь биологический самописец.

Простенькие размышления оборвались.

Подошёл к стеллажу, взял книгу, – «Джорджоне и Хичкок»; затем в который раз за последние дни достал из шкафчика стеллажа большой и плотный бежевый конверт с фотографиями.

Серенькая, мутненькая, – мальчик-с-пальчик-с-лопаткой, в снегах: что же ждёт его, что?

Сепиевая, стандартно отглянцованная, стандартно, с зубчиками, обрезанная, – Лида. Стройная, загорелая, тонкий браслет на узком запястье, белое короткое платье в косую полоску; пальма слева, а справа, за кустом азалии, катер, неподвижно мотающийся в прибое.

Но почему, почему такой тревогой задышала сейчас эта курортная фотография? И почему с такой гнетущей тоской и тревогой ему вспоминалась сегодня, именно – сегодня, с раннего утра, Лида?

Предрассветный сумрак давил на психику?

И почему-то спрашивала она про жизнь после жизни…

А какими долгими и туманно-солнечными выдались ему погони по пересечённой местности стран-континетов за секретами неведомой джорджониевской тревоги.

Да. Погони растянулись на много лет.

Открыл книгу: «Символы Венеции бликуют, как её камни. Вот и Джорджоне, – Zorzo, как любовно звали его друзья, – который был олицетворённым художественным символом Серенессимы на вековом рубеже процветавших искусств её, впитал своими дивно-загадочными холстами, как мнится, все визуальные таинства волшебного города; уже почти пятьсот лет Джорджоне интригует нас своей неуловимой, будто б беззаконной, поэтикой».

Взял лупу, лежавшую на карте Венето, навёл на Лидино лицо: приблизились её губы, светлые глаза, обведённые блеском, как божественным мазком, волосы.

Губы, глаза и…

Они такие выразительные сейчас.

Ну и что с того, что обрели они новую выразительность через столько лет, дальше-то что?

Лида стояла под той же пальмой, но была уже какой-то другой, будто старая фотография изменилась.

У умерших менялись лица на фотографиях; известный феномен, он и сам это неоднократно чувствовал, и о посмертных изменениях на фото писали многие; если так странно изменилась она на фото, то… – жива ли Лида?

Многократно рассматривал эту фотографию, а именно сегодня она изменилась, именно сегодня, и значит…

И сразу за этой щемящей мыслью-подсказкой, – ну почему, почему? кем был, где прятался вездесуще-возвышенный всезнайка-суфлёр? – вспомнилась ему «Весна в Фиальте», лёгкая и свежая, как морской бриз, а-а-а, вот почему: ему тотчас же вспомнилось, что в выдуманной набоковской Фиальте тоже бухал сперва прибой, а потом плохо всё кончилось.

Как бы то ни было, Германтов захотел накануне отлёта, накануне долгожданной встречи с виллой Барбаро, повторить по памяти проделанный когда-то свой путь к Джорджоне, повторить, отталкиваясь от того самого мгновения, когда Лида спрыгнула с гагринской набережной в его объятия: повторить путь со всеми его, – возможно, поучительными, способными помочь написанию «Унижения Палладио»? – зигзагами и плутаниями, памятными зацепками для глаз и мыслей; повторить – именно сейчас.

По правде сказать, луврскому казусу в атрибуции «Сельского концерта» Германтов придавал излишнее значение, а при обсуждении его – проявлял и вовсе излишнюю запальчивость; да и был ли сам казус? – многие искусствоведы, – и не только искусствоведы, авторитет которых непререкаемым был для Лувра, – издавна в скучноватых баталиях об авторстве спорных полотен, – Джорджоне или Тициан? – не пряча глаз, принимали сторону Тициана.

Ещё бы! – принимали сторону сильного.

Плодовитый долгожитель-Тициан явно превосходил живописной весомостью своего рано умершего учителя, ценимого патрициями-венецианцами тонкого живописца и музыканта, оставившего нам в наследство уйму загадок, однако так и не успевшего за короткую свою жизнь набрать всемирный, как у Тициана, вес популярности, – в экспозициях мировых музеев, которым повезло заполучить тициановские полотна, Тициан заслуженно выступал, как в роли великого художника, так и… – в известном смысле, – свадебного генерала; в Лувре, где, ранжирование великих мастеров в коммерческих интересах музея доведено было по мнению Германтова до совершенства; конечно же, публика со всего Света прежде всего валом валила на шедевр Леонардо, но и к Тициану тоже луврские стратеги-кураторы относились подобострастно, как к одному из главных музейных достояний… – не зря, совсем не зря, Леонардо и Тициан, – заметим, по мнению Германтова, «ложный»(!) Тициан, – вывешены были в одном зале, в центре его, правда, на разных, безусловно-лицевой и условно-оборотной, поверхностях одной стенки.

И уже хотя бы по этой причине, – отвлечёмся от сугубо-научных, точнее, псевдонаучных, сложностей атрибуции, – появление сомнительной таблички с именем Тициана под «Сельским концертом» было вполне объяснимо.

Джорджоне или Тициан? Так уж повелось на протяжении многих веков, что, конечно же, – Тициан.

Если же говорить о внемузейной практике, заигрывающей с объективностью, то в публикациях своих коллеги Германтова всё чаще занимали примирительную позицию двойного авторства, под фотоиллюстрацией того же «Сельского концерта» иногда, если к изданию не имел отношения Лувр, могло быть петитом набрано: Джорджоне и Тициан… как трогательно выглядело это маленькое «и»! – ведь и статусно-монументальный Тициан, седобородый князь живописи, чьи полотна не перечесть, мог когда-то быть робким подмастерьем? Мог, разумеется, мог, – в годы ученичества Тициан мог загрунтовать холст учителя-Zorzo, потом мог что-то учителю помогать дописывать, фоновый пейзаж, например; вот вам и маленькое «и» между великими именами.

Сомневаетесь?

– Посмотрите тогда, внимательно посмотрите, – это мягчайший лёгкий мазок Джорджоне, правда? Этот же, скорей всего… знаете ли, чувствуется крупный, с решительной рукой, мастер.

И как же трогательно «сравнивались» отличия: для Джорджоне, мол, исключительно характерна мягкость мазков, плавность линий, унаследованных у Беллини, но… но, – об особенностях мазков вдруг словно бы забывали, – дар Тициана и сам по себе значительнее, мощнее, – вот уж бузина в огороде, а…

Каким ещё прикажете быть дару прославленного восьмидесятилетнего патриарха, – незначительным, немощным?

А проживи Джорджоне восемьдесят лет успехов и поклонений, как бы его дар оценивался?

И что же, по свойствам каких-то мазочков… да те, кто скрупулёзно рассматривали-сравнивали мазочки, не видели за деревьями леса!

Зато Германтов – видел.

И вовсе не собирался, отстаивая свою точку зрения на принадлежность кисти Джорджоне того или другого холста, размахивать явно неполной переписью картин Джорджоне, составленной почти пятьсот лет назад и уважительно издавна называемой «манускриптом Маркантонио Микиэли».