Книга Эдик. Путешествие в мир детского писателя Эдуарда Успенского - Ханну Мякеля

Но переходный возраст и в лагерь приносил свои проблемы, всевозможные эксперименты оставляли следы, и поэтому за них можно было оказаться пойманным:

«Ребята курили, и территория вокруг палаток заполнялась окурками. Отвечающая за дисциплину вожатая насплетничала об этом руководству лагеря, и решили, что кого-то надо наказать».

Искали виновных, и такой козел отпущения всегда находился, когда этого хотели. В конце концов вину свалили на Эдуарда. Почему? Потому, что он был уже в ссоре с одной вожатой. Эти двое просто были не совместимы друг с другом, как иногда случается. С другой стороны сам Эдуард был тем, от чьего толчка камень покатился. Пионервожатая, стоя в строю, почесала ногой другую ногу, а Эдуард заметил, что девушка напоминает свинью, которая трется об забор. Остальные засмеялись, и девушка поняла, что смеются над ней.

Эдуард стоял там как ни в чем не бывало, и, наверное, его лицо светилось улыбкой, счастливой от придуманной остроты. И вот девушка подошла к нему и начала командовать парнем: «Как ты стоишь? Руки из карманов!»

Эдуард ответил в том же тоне и огрызнулся в ответ, и тут ссора сразу обострилась. Парня тут же отвели к начальнику лагеря. Тот созвал совет лагеря и рассказал, что Эдуард говорил непристойности одной из вожатых. Совету предстояло обдумать наказание, для которого начальник продиктовал варианты: либо сообщат в школу, но Эдуард сможет все-таки остаться в лагере. Либо же его выгонят из лагеря, но в школу о случившемся сообщать не будут.

Решением стало изгнание из лагеря. Если бы о случившемся сообщили в школу, это не имело бы значения; школьные учителя хорошо знали Эдуарда и сумасбродствами талантливого юного математика не смогли бы особо заинтересоваться.

Все одноклассники Эдуарда обратились к начальнику и потребовали отмены решения. Тот обещал вернуться к этому вопросу после ужина, и ребята почувствовали облегчение.

Тем не менее вышло иначе. Вечером была представлена настоящая причина для наказания: неопрятность и окурки вокруг палаток: «Это же бардак!» И с этой фразой отчисление Эдуарда получило дополнительное подкрепление. Он был уже готовым козлом отпущения, и теперь ему приходилось нести бремя и чужих поступков. Хотя он тогда даже не курил, и сейчас не курит.

Эдуард не остался удивляться. Сразу, как только собрание закончилось, он вышел из палатки, ушел в лес и углублялся все дальше, пока не устал и не выбрался к железной дороге. Каково ему было, можно только гадать, Эдуард это свое одинокое странствие не захотел особо описывать.

Наконец показалась станция, и Эдуард действительно попал в Москву:

«Идти домой я боялся, и пошел в книжный магазин. У знакомой продавщицы занял три рубля, купил хлеба и, сходив повидаться со знакомыми, отправился спать на берег Москвы-реки».

Нет худа без добра. Самым приятным было увидеть родную реку:

«Я, кстати, всегда любил смотреть на всевозможные реки, я был их другом. Еще в младших классах я связывал одежду в узел, клал на голову, заходил в Москву-реку и переплывал через нее в зоопарк на противоположном берегу (старый московский зоопарк все еще находится на том же месте). Таким образом я экономил не только в цене входного билета и проездного билета, но и во времени.

Когда я переночевал на берегу, положив под голову вместо подушки хлеб, то понял, что Москва мне не улыбается. И возвратился в пионерлагерь. Дал товарищам знать, что я опять на месте, и они начали приносить мне тайком еду. Все шло, как в комедии Элема Климова «Добро пожаловать, или посторонним вход воспрещен».

Я ночевал в сарайчике на берегу реки, там днем квартировали ребята, в чьи обязанности входило присматривать за лодками. Руководство лагеря испугалось из-за моего исчезновения, но в конце концов меня обнаружили, поймали и опять отвезли в Москву».

Пути назад уже не было. Что сказали дома, можно только гадать. Но история осталась, и она запомнилась Эдуарду даже так, что когда летом 2006 года мы гостили всей семьей, то есть я сам вместе с женой и Айну, в Москве, то поехали по желанию Айну в зоопарк. Эдуард был очень рад этой идее. Ибо там мы видели и берег реки со стороны зоопарка, и то место, где Эдуард, переплыв через реку, некоторое время вытирался, натягивал на себя одежду и затем бежал к клеткам смотреть любимых животных. Эдуард, рассказывая об этом, был все тем же самым маленьким мальчиком, который дрожа от холода и энтузиазма ходил от клетки к клетке.

Наконец и мы обошли весь зоопарк, что было особенно по нраву семилетней Айну. Ощущению праздника способствовало и то, что зоопарк был по сути дела закрыт для публики, но Эдуардов знакомый смотритель, помогавший ему со многими проблемами воспитания домашних любимцев, впустил нас в ворота и позволил ходить куда хочется. И мы смогли спокойно изучать животных без толп народу: даже великанов-жирафов.

Однако созерцание жирафов радости мне не доставило. Их клетки были огромными, но нет такой большой клетки, чтобы жираф туда как следует поместился: они пинали двери и вытягивали шеи к небу. Апатичное блуждание опаршивевших львов тоже выглядело жалко. Лев не создан для жизни в клетке. Не говоря уже о человеке.

8

С точки зрения будущей писательской карьеры, возможно, самым важным было вот что: на пути Эдуарда появилось нечто новое и неожиданное. Он нашел настоящую поэзию.

Слова песен, специально для песен написанные, редко бывают поэзией. Без музыки они перестают быть правдивыми, а поэзия — это музыка сама по себе, она не обязательно нуждается в написанной другим мелодии. Если только не в качестве поддержки памяти, ибо поэзия в Финляндии была и памятью народа, частью его истории и философии; учением жизни. В Советском Союзе рифмованная поэзия была особенно важна, в стране много читали классиков; хотя и любые книги читали жадно, повсюду читали, — это я успел в свое время много раз увидеть собственными глазами.

Некоторые, конечно, читали и для того, чтобы убить время, и потому, что в магазинах по существу нечего было купить, кроме книг, вроде как в послевоенной Финляндии. Но прежде всего читали потому, что чтение давало пищу для размышления, а размышление — помощь и облегчение для повседневной жизни. В Советском Союзе почти каждый мыслящий человек тем или иным образом поневоле становился своего рода философом, иначе, то есть без этой духовной поддержки, он не справлялся с будничными проблемами. И, наверное, читали еще и потому, что именно в книгах находилась желанная свобода. Как пишет Антонио Табукки в не переведенном на финский своем произведении «L’oca alpasso» («Гусиный шаг», 2006): «Вот красота литературы: это пространство свободы. И поэтому ее все правительства всегда ненавидели».

Так было и в Советском Союзе. Власти действительно боялись новой литературы, поэтому ее появление и отслеживали и заподозренную в революционности литературу душили всеми возможными средствами, а вот в старой, изученной и знакомой классике, считалось, уже не содержится опасных для государства смыслов. Что было неверной интерпретацией и большой ошибкой, но с точки зрения читателей — счастьем.