Книга И вдруг никого не стало - Изабель Отисье

Но особенно задел выпадавший из общего хора заголовок в «Actu»: «Она выжила на краю света». Она увидела в этом некое подозрение, почти обвинение. Получается, она виновата в том, что жива?

Луиза задумалась, не узнал ли Пьер-Ив о ее первом походе на научную базу. Нет, она не помнила, чтобы хоть кому-нибудь об этом говорила.

Взглянув на обложку журнала, она вздрогнула, мгновенно узнав эту фотографию. Они с Людовиком в обнимку, сияющие. У нее на плече висит сверну тая веревка, он гордо вскинул кулак. Это было пять лет назад. Она как сейчас помнит этот выход с легкого маршрута на пик Глиер. Это был не то второй, не то третий раз, когда она взяла его с собой, и он отлично справился. Лицо у него красное и потное от напряжения, колечки волос прилипли к взмокшему лбу. Тесноватая футболка подчеркивает мускулы. Он неотразим. Он только что подошел, она его похвалила и не упустила случая к нему прильнуть. Фотографировал, должно быть, Сам, неизменный товарищ по связке. Снимок вышел чуть нерезким из-за того, что они так поспешно друг к другу бросились, и от него веяло такой беспечностью, такой жизненной силой и такой явной нежностью, что на Луизу обрушилась вся тяжесть утраты.

После смерти Людовика перед ее глазами так и застыла картина, увиденная в «Сороковом». По этому умершему она не тосковала. Кроме того, она была слишком занята собой. Выживание требовало всей энергии, какая у нее имелась, на нежность или сантименты попросту не хватало сил. Но здесь, где физически она в безопасности, сердце и разум вспомнили все. Глядя на этот портрет, она только теперь осознала потерю. Она не сможет жить без этих голубых глаз, без этих губ, без рук, порой сжимавших ее слишком крепко, без его неутомимого члена. Внутри у нее стремительно разрасталась пустота, захватила грудь, расползлась по животу, проникла между ног. Она никому не нужна, кислота уже разъедает ее изнутри, скоро от нее только скелет и останется. В последний раз Луиза оплакивала Людовика в «Сороковом», глядя на его изможденное лицо. Тогда она плакала от бессилия и от стыда, сегодня оплакивала смерть любимого.

Чай в чашке остыл, подернулся глянцевой пленкой. Рыдания постепенно затихли. Луизе хотелось одного – уснуть, уйти, исчезнуть.

Постучавшая в дверь часом позже Алиса застала ее все еще в халате, заплаканную. Посмотрела на разбросанные газеты и почти нетронутый завтрак. Обняла Луизу за плечи, как делают, утешая ребенка:

– Держись, Луиза, я понимаю, что ты чувствуешь. Три года назад я потеряла брата, он покончил с собой. – Неизменная улыбка сошла с ее лица, голос дрогнул. – Совсем оправиться от этого нельзя, но можно двигаться дальше. Поверь мне, жизнь тебя подхватит. Надо только продолжать жить, а главное – действовать, встречаться с людьми.

Пока она говорила, машинально приглаживая Луизины волосы, ей удалось овладеть собой, голос снова зазвучал уверенно.

– Ты уже показала, какой можешь быть сильной, ты сумеешь справиться и с этим горем. Ну, одевайся, у нас с тобой сегодня много дел… Все будет хорошо, – прибавила Алиса, словно заклинание.

Луиза подчинялась, делала, что велят: умылась холодной водой, встала под обжигающий душ, потом – горячий чай, новая одежда, такси…

– Вот, возьми, я тебе купила мобильный телефон. Только не давай номер журналистам, а то у тебя и минуты покоя не будет.

Луиза не ожидала, что возвращение окажется таким трудным. На острове она неотступно думала только о том, чтобы вернуться, насытиться, оказаться в тепле, снова увидеть людей. Неужели жизнь и раньше была такой сложной? Или она просто забыла, а может, идеализировала человеческое общество? Была бы она сейчас одна, точно снова впала бы в спячку, как на научной базе. Но рядом с ней Алиса, которая занимается всеми делами, не отходит от нее ни на шаг. Алиса, чье слабое место она только что разглядела и которой хотела доставить удовольствие. И Луиза позволила этой экспансивной и по-матерински заботливой женщине вести ее и утешать.

* * *

Дни неслись стремительно. С тех пор как ее аплодисментами встретили в Орли, прошло три недели, и Луизе казалось, что все это время аплодисменты не смолкали. Они с Алисой везде были вместе – в радиостудиях, на телевидении, на встречах с газетчиками в барах дорогих отелей, даже съездили в Женеву и Брюссель. «Не волнуйся, не волнуйся», – неизменно твердила Алиса.

Поначалу Луиза покорно шла, куда вели, лишь бы не оставаться одной, потом начала получать от этого удовольствие. Особенно ей нравилось телевидение. Столько людей трудятся ради такого ничтожного результата! И все такие симпатичные, все называют ее по имени. Ей нравилось отдаваться в руки гримерш, она была в восторге от того, как ее разрисовывают, сама-то она разве что тени на веки сумела бы наложить. Девушки старательно колдовали над ее лицом, наносили мелкие мазки, как на картину, подолгу выбирая карандаши и тональный крем. Они не упускали случая восхититься ее стойкостью и мужеством или попросить автограф – теперь эта просьба ее не смущала. У нее была своя гримерка, где ее ждали корзинки со сластями, и Луиза набрасывалась на них так, словно все еще не наелась. Со смехом как-то сказала Алисе, что актрисой быть, наверное, по-настоящему круто и что она с радостью бы попробовала. Та сначала, по обыкновению своему, расхохоталась, потом серьезно ответила:

– Собственно говоря, почему бы и нет, если тебе хочется? Это может оказаться перспективным. Я поговорю с двумя-тремя режиссерами, пусть они тебя попробуют.

Алиса великолепна, для нее не существует препятствий.

На телевидении Луизе больше всего понравились обширные сумрачные закулисные пространства и люди, которые словно бы сами себе что-то говорили в микрофон. Это был выверенный до миллиметра балет. Все ждали, каждый в свой черед делал что-то вроде бы и незначительное, и картинка постепенно складывалась. Ей хотелось бы остаться здесь, среди кукловодов, с изнанки декораций.

Но ее внезапно выталкивали на свет:

– Теперь вы.

Она входила, ей аплодировали, задавали предсказуемые вопросы, она отвечала – всегда одно и то же. Она быстро усвоила, какие эпизоды и какие удачные фразы производят впечатление, и всегда их вставляла. Повествование о ее приключениях от частых повторений превратилось в легенду. Луиза отшлифовала подробности, как в детстве, когда сама себе рассказывала истории. Поначалу ей неудобно было выставлять себя в выгодном свете, но понемногу она перестала отличать реальность от вымысла. На самом деле она не врала, всего лишь об одном умалчивала, другое приукрашивала. Алиса была права – важно одно: чтобы история была хороша, остальное значения не имеет, проверить никто никогда не сможет. Кое-что пришлось бы слишком долго объяснять. Как рассказать о том, что они с Людовиком подрались, когда увидели лайнер? Зачем говорить, что иногда ей хотелось его убить ради лишней ложки мерзкого варева? Кому надо знать, что в первый раз она сходила на научную базу и вернулась, а потом опять туда ушла? Все это было абсолютно неважно внутри этой большой игры, и незначительность происходящего успокаивала.

После первого дня, проведенного со средствами массовой информации, Луиза долго не могла заснуть, несмотря на усталость. Ей стало не по себе, как только она выключила свет и оказалась в темноте и тишине. Хотя нет, дело было не в этом, а в том, что Алиса дала ей мобильник. Теперь, когда у нее появился телефон, она должна позвонить родителям Людовика, никаких отговорок у нее не осталось. Хорошо, что их не было в Орли, и идти к ним выше ее сил, но надо хотя бы позвонить – и надеяться, что больше ничего не потребуется.