Книга Архитектор - Анна Ефименко

– Все еще уверена в том, что умрешь позже меня?

Но она тоже вела стратегию:

– Я уверена в одном: ты дашь мне денег за похвалу. Но, вот тебе крест, задарма скажу как на духу про твой Собор, что чувствую: разрази меня гром, восхитительно!

И я сдался.

– Можешь не задерживаться, Люкс.

– Мой сеньор, – поклонившись, удалилась цыганка.

Когда-то она сгребла меня в охапку на колокольне, чумазый ребенок, когда она делала все, что она делала, шагала на ходулях потехи ради, я удивлялся: «Ей ведь совсем не страшно! Неужели она совсем не боится потерять репутацию!» Она не боялась, да и репутации у нее не было. Поэтому и держалась в обществе куда раскованнее, будучи счастливой нищенкой, горбуньей, смеялась над байками, воровала фрукты, была такой, какой ее создал Господь.

Меня же всегда что-то давило сверху, на плечи, невыносимой тяжестью, всю жизнь. Конечно же, я называл это «Гора» или «Скрипт», а потом – «Собор».

* * *

– Забудь о них, фра, – напутствовал Жозеф, – они того не стоят. Так долго идешь к цели, а они не могут признать открыто твою победу, иначе придется заодно и признать, что сами живут в дерьме. Потому что не могут осмелиться мечтать о чем-то большем и, еще тягостнее, брать на себя ответственность и следовать мечте. Увидев мои первые витражи, они спросили: кого ты копировал? Кому заплатил, чтобы тебя взяли в артель? Что толку от твоего красочного стекла, если трудишься много, а получаешь мало? Вопросы, которые унижали по своей сути. Но ты забудь о них. Эта цыганская карга злословит о шедевре, потому что бесится, ибо не удалось тебя заполучить. И лисья морда из Ами – клянусь желудком Святого Фомы, что рыжий – безобразнейший из цветов! Климент – ну и имечко! Он-то точно изгадит и раскритикует всю постройку, в пух и прах разнесет, конопатый мошенник. Ты должен переступить через них, как через вылитые помои. Вон из горожанской трясины, вон! Забудь! Мы собрали совершеннейшую штуковину. Король уже едет к нам на торжество! Чего еще тебе не хватает?

– Простил ли ты мне гибель Агнессы?

…Мы восстанем неоскверненными, мой ангел и цветок Богородицы, целомудренная лилия долин, в поднебесном полете от шпиля наверх, в белоснежных мантиях, в литургиях и хорах…

Витражист не произнес ни слова.

Сквозняк резко хлопнул ставнями. Слезы, неприлично меня выдающие, скатились к подбородку студеными каплями.

– Что здесь случилось? – жена вернулась с паперти, где после проповеди Карло одаривала страждущих хлебом.

– Ансельм Грабенский здесь случился, – Жозеф нацепил новую, приобретенную ради демонстрации своей теперешней престижной должности, шапку с поднятыми краями, расшитую самоцветами и покинул нас.

* * *

Заперев окна, я придвинулся к Люсии и указал на пустой зал:

– Вот и все, госпожа. Остались только мы с тобой.

Супруга вспомнила старинную шутку:

– Две домовины рядом.

Глава 20

Вертикаль Духа

Боль говорит, что жив.

Боль говорит, что неправильно.

Потому что все время боль.

Под креслом завел скамеечку, чтобы не касаться ногами холодного пола. Чем старее, тем меньше хочется прикасаться к земле; отрываешься, как можешь, в последнем яростном рывке, и, наконец, умираешь. Веснами пускал себе кровь, очищал желудок от пищи. Летом избегал вина, ванн и кровопусканий, избегал близости с женщинами, не ел горячего, чтобы воспрепятствовать появлению красной желчи. Осенью остерегался черной желчи: подолгу ходил пешком, допоздна работал, исправно посещал бани. А с наступлением зимы больше не мог ограничиваться в трапезе, настолько ослаб перед жестокостью холода.

С самого начала этой многолетней истории страдал от сквозняков на стройплощадках. И хотя мне, как обычно, везло, ни разу не сорвался с лесов, ни одного камня не словил головой, продрогшее тело неизменно терзалось недугами.

Люсия приказала слугам топить лучше; нанятые ткачи завершали подготовку ее одеяний. Супруга облачилась в фаворитный красный – дорогой, крашеный кермесовым червецом и протравленный квасцами, горной солью – так поступали лишь с одеждами тех, кто имел звонкую монету. Сегодня был день освещения Собора.

Там, на площади, уже толкался народ. Жестяные вывески лавок, шумный весенний ветер, жонглеры, монахи нищенствующих орденов с чашами для податей, клочки сена и бесконечная грязь, утонченные дамы, военные мужи, тесно жмущиеся друг к другу домишки, колокольный перезвон – весь мой Город, все, что я любил здесь и ненавидел.

По-отечески гордо и вместе с этим придирчиво оглядел Собор. Он теперь действительно казался воплощением самой бесконечности.

Северная роза никогда не освещается солнцем. Фасад левого трансепта прячет мои тайны, невысказанное и невыплаканное, проглоченное навсегда. Справа же южная роза, моя любовь к Люсии, зримая, видимая, сверкает в полдень под яркими лучами, рассыпается блеском. Все было наполнено светом и цветом, ковры, скульптуры и витражи раскрашивали помещение глубоким синим, страстным алым и златожелтым. Чудовища и гаргульи, бесподобные образины, гнездились на карнизах. Статуи стояли где полагается: на большом расстоянии от земли. Вблизи их выдавали чересчур длинные шеи, низкие плечи, короткие конечности и непропорциональные черты лица. Созданные таким образом, статуи обретали подлинную красоту лишь на высоких местах – на галерее или на гребне крыши, откуда в оптической уловке представали исполненными грации и величия героями.

Поразительно, но мне удалось. Дойти до конца и не сдаться, спотыкаясь на каждом этапе, воплотить из дерзкого замысла в гору до небес, выстрогать из неотесанного бревна знаменитого архитектора – все это удалось! Блаженный, я наслаждался моментом, упивался победой. Недостижимое небо, как мог, рвался к тебе и дорвался.

Противный ветер пробирался под полы мантии, под рукава и за воротник. Пытаясь укутаться в то роскошное, во что меня обрядила сегодня жена, вдруг заметил из-за плеча его, пристально меня изучавшего.

– Ты всем мне обязан, не забыл?

Он вышел из толпы с этими словами, он направился в мою сторону. Старческая седина, мелкими клоками едва растущая на черепе, больше совсем не скрывала дыры на месте отрезанных ушей. Теперь он опирался на посох, горе-аббат, подонок совсем скукожился, ресницы вылезли, обнажая сырые нависшие веки. Он – невиданная щедрость! – распахнулся широкими объятьями и упал на меня, на опору, на стену, не несущую конструкцию, он завалился на меня в умилительном довольстве воссоединения давних братьев. К горлу подступила рвота – от колдуна несло гнилой клубникой, чья сладость смешивалась с тлетворным запахом дряхлой плоти. Поддерживая его, я выдохнул, сам не зная почему, вопрос, который никогда так и не отпускал на волю безучастной апатии.

– Почему ты не отвечал на мои письма, Эдвард?

Наша разница в возрасте была самой неудобной. Слишком незначительная для построения отношений покровительственных, для отношений отца и сына, но слишком великая для дружбы, общих секретов и фамильярностей. Однако нам пришлось преодолеть все это, справляясь каждому по-своему, но в итоге, в силенциуме согласия нащупав общую потребность – держаться подальше друг от друга. И вот, на закате жизни, он приезжает в мой Город, на освящение моего Собора и чуть ли не рыдает от радости, а я – что я? – никак не могу простить ему отказ от общения – это ли не истинное братство?