Книга Период полураспада - Елена Котова

Осенью тридцать шестого постановили: пополнить колхозное поголовье лошадей и коров за счет зажиточных крестьян. У Котова Степана Ивановича забрали лошадь и вторую корову, которую жена любовно растила из телки уже который год. Еще хуже было то, что как Степан Иванович ни удерживал жену, та бежала за коровой, причитая, на глазах у всей деревни, включая партработников, которых в селе уже стало трое, причем двое были «из органов». Степан Иванович на заседаниях в сельсовете горячился, доказывал, что это и есть те самые «перегибы», с которыми борется товарищ Сталин, дома ходил мрачный, избегал разговоров с женой, которая то и дело принималась его корить, что не уберег корову. Но он и не отчаивался, говоря жене, когда было настроение, что все будет нормально, случаются несправедливости, но убиваться так из-за коровы не след. Партработники посматривали на Степана Ивановича косо, порой говорили, что у него дома ведется пропаганда против колхоза. Егор Тихонович был давно арестован, его свезли в город, а оттуда отправили, как говорили, на какую-то стройку.

Глухой февральской ночью тридцать седьмого года Виктор и Васька проснулись от стука в дверь. В избу вошли люди в фуражках с красными околышами и велели отцу собираться. Скороговоркой зачитали бумагу, которую одиннадцатилетний Витька не понял спросонок и от страха. Он только смотрел на брата, бледного и насупленного, на мать, Нинку и тетю Лену, которые плакали в голос и рвались к отцу, но их не пускали люди с околышами. Мать голосила, люди с околышами говорили ей, что лучше бы она собирала отца, Нинка суетилась беспомощно, хватаясь то за отцовские сапоги, то за валенки, тетя Лена дрожащими руками вытаскивала из потрескавшегося комода отцовское белье, шерстяные носки, а Витька с Васькой сидели на лавках, окаменев.

Вслед за отцом семья высыпала во двор. Отец, поцеловав всех по очереди, повторял, что в городе непременно разберутся, что это ошибка. Отведя мать чуть в сторонку, обнял ее и стоял, прижавшись, пока один в околыше не сказал: «Хватит, поехали!»

Отца вывели за калитку, где стояли большие сани. Мать голосила, тетя Лена и Нинка всхлипывали уже почти беззвучно. Васька накинул на плечи брата полушубок, нахлобучил шапку: «Еще ты простудишься, мороз-то какой». Отца усадили в сани – между двумя околышами, сани тронулись и покатили по колее налево, в сторону дороги на Ковров, мать, тетя Лена и Нинка стояли, вцепившись друг в друга. Витька, не помня себя, сорвался с места и бросился за санями, не слыша окриков брата.

Лошади медленно тащили сани по снежной колее, Витька шел рядом, держась рукой за край саней, смотрел отцу в лицо и повторял: «Папка, не уезжай, не уезжай, папка, не бросай нас…» Околыши незлобно покрикивали: «Отойди, пацан…»

– Папка, куда ты едешь, не уезжай…

Сани доехали до большой дороги, ведущей в Ковров, лошади побежали резвее, Витька побежал рядом, все еще держась за край саней, потом отпустил их и бежал позади, все повторяя: «Папка, не уезжай! Не уезжай…» Сани ехали все быстрее, он все больше отставал, но видел, что отец не сводит с него глаз. Он бежал и бежал, а сани удалялись. Он уже не различал лица отца, потом и повозка слилась в темное пятно на сером ночном снегу, но продолжал бежать. Теперь, когда отец его не видел, он уже не сдерживал слез, те лились по его щекам, а он размазывал их по лицу пятерней и повторял: «Папка, куда ты едешь, как же мы без тебя…» Он все бежал и бежал. Остановился, когда сани исчезли из виду, то ли завернув за очередной поворот дороги, то ли растворившись во мгле. Постоял с минуту, переводя дух, разревелся уже в голос, сдернув с головы шапку и уткнувшись в нее лицом, повернул назад к деревне.

Витька и не думал, что убежал так далеко. Он шел и шел, а поворота на Малышево все не было. Решил скосить по целине и побрел, проваливаясь в снег, теперь уже совсем медленно, то и дело останавливаясь, чтобы перевести дух, пока не понял, что сбился с пути. Да и пути никакого не было, кругом лежал нетронутый снег. Он брел по целине, уже не думая, где осталась дорога и далеко ли деревня. Он он просто брел и брел наугад, всхлипывая и утирая сопли, пока, совершенно обессилевший, не вышел наконец на колею у края деревни.

Витька остановился, прислушался к ночной темени, но ничего не расслышал, кроме морозной тишины. Ни в одном из окон не горел свет, только на небе россыпями висели ледяного цвета звезды. Витька побрел дальше, уже по колее, по которой недавно проехали сани, глядя не на звезды, а себе под ноги и повторяя про себя: «Папка, зачем же ты уехал…»

Колея

Почти четыре года от отца ничего не было слышно. Евдокия Ивановна время от времени спрашивала председателя сельсовета, что ей делать, тот отмахивался: мол, в городе надо спрашивать, а с него какой спрос. Поехать в город, в Ковров, и там навести справки ей было страшно: куда надо пойти – непонятно, что там говорить, она не знала. А вдруг она чего не то скажет, и Степе это повредит? Или, еще хуже, написать что-то заставят. Они с сестрой Леной молились по вечерам перед образами и ждали. Письма или какой другой весточки. Ведь не даст же Господь так просто Степе сгинуть, объявится он, или знак подаст. В колхозе они с сестрой теперь были на плохом счету, их посылали работать все больше на свеклу или зерно. У Лены на свекле потрескались пальцы, она уже не так проворно работала на своем станке, а все больше молилась по вечерам, или вязала носки на спицах.

После ареста отца забрали последнюю корову, без молока, масла и творога сразу стало голодно. Кур Евдокия Ивановна берегла как зеницу ока – детям хоть яйца раза два в неделю удавалось собрать. Резала по одной курице разве что к Пасхе и к Троице, а так только молилась, чтобы птица не передохла зимой в холодном хлеву. Дров им в колхозе не давали, так что топили перестоем и подлеском, который дети за лето могли нарубить и собрать в лесу, а какое от него тепло? Прогорело и обратно холод.

Нина перестала бегать к подругам, сидела вечерами дома. Василий отправился во Владимир учиться в техникум. Взяли его со скрипом: сын врага народа. От отца известий все не было, в чем его обвинили, сидит ли в тюрьме или его отправили на работы – никто не знал.

В начале сорок первого пришло наконец письмо, замызганное, без даты. Писал Степан Иванович, что живет неплохо, работает на севере, где именно, не сообщал. Беспокоился за детей, особенно за младшего, Витьку, просил, чтобы Васька непременно после школы шел учиться дальше. Евдокия Ивановна перечитывала письмо каждый вечер перед сном, все думала, куда же ей написать ответ, ходила снова спрашивать в сельсовет, но там ей сказали, что писать ей нечего и не нужно. Но она все же написала и отправила по какому-то адресу, который стоял на штемпеле: там было много цифр и какие-то заглавные буквы. В сельсовете сказали: ГУЛАГ, – но что это, толком объяснить не смогли, видать, сами не знали.

Нина закончила школу, думала, не податься ли в Ковров работать на завод, но матери было страшно ее отпускать, тем более, что Василий получил разрешение в колхозе поехать на учебу во Владимир с таким трудом, с упреками, что он бросает колхоз, где и так рук не хватает. И не отпустили бы, если б не вмешался один из партработников, который почему-то отнесся к Ваське с участием.