Книга Золотая струя. Роман-комедия - Сергей Жмакин

Зеленые глаза Анюты смотрели на него, не мигая.

– Вы мне отказываете? – спросила она.

– Нет, не отказываю, а советую, как правильно поступить в данной ситуации. Итак, ровно через два месяца мы с вами созвонимся. Договорились?

– Вы меня огорчаете. – Она сняла очки, чтобы платочком протереть стекла, и лицо ее стало беззащитным и обиженным. – В таком случае, Виктор, интервью мы возьмем у вас. Вы, я вижу, в отличной форме, говорить умеете. Вот и расскажите о своем учителе художнике Сидорове, о том, чему у него научились.

– Анюта, это не серьезно. Уж не знаю, что вы хотели услышать от Анатолия Петровича, но у меня язык не повернется говорить на эту тему. Завтра вас в мастерской ждать?

– Ждите. – Она встала и отвернулась к окну.

* * *

Богему обуревали сомнения. Не нравилась ему эта Анюта с ее друзьями. Как бы они чего-нибудь не отчебучили во время сеанса. Уже бывали случаи, когда или клиент оказывался неспокойным или его окружение дурковало – лезли с разговорами к Сидорову, порывались с ним сфотографироваться, а то и подглядеть за процессом. Богема подсуетился, своевременно принял меры, и теперь в договоре прописывались и правила поведения на сеансе, среди которых главные: не опаздывать, соблюдать тишину, сопровождающих оставлять за входной дверью. Чтобы самому не ввязываться в какие-либо разбирательства и чтобы клиент чувствовал над собой контроль, Богема обеспечил в мастерской присутствие смотрящего за порядком, как бы охранника. Его роль выполнял иногда Костя, иногда Петя, коллега Богемы по обувному бизнесу, – молодой, большой мужчина со звероподобной внешностью и мягким, добрым характером, если, конечно, Петю не злить.

Однако Богема опасался, что с оголтелой телевизионной братией никакой Петя не справится. Интервью с дядей Толей нельзя было допускать ни в коем случае. Тот порядок, который сложился естественным образом, когда вокруг творчества Сидорова царила атмосфера стыдливой таинственности, а работы его обрели дикую, необъяснимую востребованность, мог быть нарушен. Забавная хохма превратилась в серьезный рыночный, элитарный продукт. Если убрать таинственность, закрытость этого продукта и выставить подробности его происхождения на всеобщее обозрение, высмеяв и опошлив, он потеряет свою ценность. Богема был уверен, что необходимо оберегать хрупкую конструкцию построенного им бизнеса от внешних (да и от внутренних) влияний, иначе она не выдержит и рассыплется.

Наутро он позвонил Бестужеву и трагическим голосом сообщил, что Анатолий Петрович подхватил ангину, жестко затемпературил и к творческому труду в ближайшие дни совершенно не расположен. Надо бы уведомить Анюту Тульчак, чтобы она не теряла зря время.

– Вот вы сами и уведомьте. – Бестужев был недоволен. – Я догадываюсь, что у вас там за ангина. Хорошо еще, что не гангрена. Зря вы, Виктор Алексеевич, затеяли этот цирк.

– Странно вы рассуждаете, Николай Иванович, словно речь идет о каком-то бездушном стальном агрегате, оснащенным пожарным брандспойтом. Все мы люди, все мы человеки, и Анатолий Петрович, так же, как и мы, имеет право заболеть.

– Ну-ну. – Бестужев заговорил тише. – Учтите, Виктор Алексеевич, может случиться так, что даже я не смогу вас защитить. Не мой уровень.

– Не надо нас защищать. Мы никому ничего плохого не делаем.

– Это вам так кажется. В общем, я вас предупредил.

– Да вы нас уже достали! Мы вам чем-то обязаны, что ли? Хозяева жизни, блин. Идите вы на фиг! – очень хотелось крикнуть Богеме, но вместо этого он вежливо и спокойно произнес: – Даже и не знаю, что и делать. Ладно, попробую подлечить Анатолия Петровича. Может, таблетками собьем температуру. Хотя он вообще никакой, лежит пластом.

Богема нашел в заявке Анюты Тульчак номер контактного телефона, позвонил и, извинившись, выразил ответившему знакомому густому баритону сожаление о том, что художник Сидоров внезапно заболел и сеанс отменяется.

Дядя Толя и тетя Маруся, взяв отпуск, жили на даче – погода стояла теплая, в огороде всё росло и колосилось. Богема к ним приехал и объявил, что Анюта отказалась от портрета, ей некогда, возникли какие-то срочные дела. Сидоров отнесся к известию равнодушно и продолжил усердно полоть картошку. Маруся с сожалением повздыхала: эх, не повезло, уж очень хотелось на живую Анюту хоть одним глазком взглянуть. Богема попросил их в случае, если кто-нибудь чужой – да и не только чужой, хоть кто – появится в здешних местах и будет зачем-то искать дядю Толю, тотчас звонить ему, Богеме.

Минуло несколько дней – никто никого не искал. Богема перевел дух: кажется, обошлось, и можно тихо, спокойно, без суеты продолжать зарабатывать деньги. Спрос на уринальные портреты оставался стабильным, заявки поступали регулярно. Вот и хорошо, вот и не надо дергаться, не надо никаких интервью, не надо будить лихо, пока оно тихо.

Однако слова Бестужева о том, что художника Сидорова потребуется от кого-то защищать, запали Богеме в душу и тревожили его. Бестужев – калач тёртый, зря трепаться не будет. «А с другой стороны, что они нам могут сделать? – размышлял Богема. – Мы ведь никому не навязываемся. Не хотите, ну и не надо. А если захотите, то мы не против». И хотя он приходил к выводу, что осторожный Бестужев, скорее всего, перегибает палку, и вряд ли им что-нибудь грозит, тревога его не покидала. Он стал более внимательно всматриваться в новых клиентов, всегда теперь был настороже и в полной боевой готовности к провокациям, скандалам и черт знает еще каким пакостям.

На сеанс приехал молодой мужик, по повадкам бизнесмен и, возможно, с криминальным уклоном, что подтверждала синяя наколка «Урал» на фоне пунктирных солнечных лучей на тыльной стороне его ладони. Он был сверх меры жизнерадостный – все время, не переставая, смеялся. Богема пригляделся: нет, вроде бы, не пьяный, может быть, покурил чего-нибудь? Каких только клоунов здесь не насмотришься. Когда Сидоров закончил свое дело, бизнесмен, качая в восхищении бритой головой, посмеиваясь и подёргиваясь, сказал:

– Ну, вы, конечно, молодцы, это ж надо же такое придумать! А я тут на днях был в гостях у товарища моего, человек он видный, при должностях, заходим к нему в кабинет, а на стене весит его портрет. Он мне говорит: думаешь, это обычный портрет? Нет, мол, это портрет особый. И когда рассказал, мы с ним уржались. Я, говорит, потом, когда-нибудь продам его за бешеные бабки, как картину Пикассо или Ван Гога. А что, в этом есть какая-то сермяжная правда. Я тоже не хочу оставаться в стороне. – И он залился безудержным, счастливым смехом. Нет, этот гусь оказался безвредным. Попрощавшись с ним, Богема облегченно вздохнул.

Следующий клиент – мужчина внушительной комплекции, с двойным подбородком и большим отвисшим животом, которого он ничуть не стеснялся, а носил с благородным достоинством – был погружен всем своим грузным существом в ай-фон. Он держал телефон перед глазами и все время что-то там набирал, реагируя на происходящее вокруг с полным равнодушием. Все вопросы за него решали его ретивые помощники, а он им лишь рассеяно кивал. Богема не раз видел этого товарища по телевизору, и там он, участвуя в каких-то дебатах, был совсем другой – многословный, красноречивый, а лицо его выражало гамму разнообразных эмоций. Здесь ему было явно скучно, но приходилось подчиняться обстоятельствам: раз надо, так надо, деваться некуда, не возражаю, но только не лезьте ко мне со всякой ерундой. Так и ушел он, уткнувшись в телефонный дисплей, – ни здрасте, ни до свидания. Ну и попутного ветра тебе, товарищ! «Побольше бы таких клиентов – митингуйте где-нибудь в другом месте, а у нас оставайтесь тихими, спокойными, безобидными пофигистами», – подумал Богема.