Книга Ты, я и Гийом - Диана Машкова

Главный герой романа и по совместительству концептуальный двойник Аполлинера – граф Выбеску доводил читателя до ручки. Даже маркиз де Сад ни в жизни, ни на страницах своих романов не позволял себе столь жестоких и омерзительных выходок, как этот не в меру развоевавшийся тип. Роман оказался нашпигован жутким смешением реальности и порочного вымысла настолько, что голова отказывалась его воспринимать. Одна только сцена, в которой офицер Мони Вибеску насилует немую шведку, недавно разрешившуюся от бремени, предварительно исполосовав ее тело розгой, а потом совершает то же преступление с ее четырехмесячным младенцем – девочкой, – была способна подорвать душевное здоровье кому угодно. И вызывала настолько тошнотворную волну отвращения, что просто не хотелось жить. А главное, я не могла понять, был ли это абсолютный вымысел ради гротескной демонстрации общественного строя, безнаказанности «потомственных господарей» – таких, как князь Мони Вибеску, – или где-то между строк скрывалась подслушанная, пусть преувеличенная, но реальность. В любом случае становилось страшно.

Аполлинер создал неудобоваримый коктейль, вкус которого приводил в исступление: мною владели то бешенство, то сострадание, то тошнотворное отвращение. Я уже не видела в тексте никакой системы, повествование сливалось в острую смесь разнообразных чувств. Какой уж тут, к черту, анализ?! А может, дело было вовсе не в романе? И эмоциональная чрезмерность, которой я на тот момент страдала, оказалась связана с тем, что я заблудилась в собственных душевных лабиринтах, сама постоянно путая, где вымысел, а где – правда жизни. И виною тому был Артем.

Наша переписка после моего возвращения в Казань постепенно разгорелась с утроенной силой. Но поначалу я ужасно боялась, что, получив воплощение своей «идеи фикс», Артем потеряет ко мне интерес. Я мучительно размышляла на эту тему несколько дней подряд, а потом все-таки рискнула – заглянула в почту. Там меня терпеливо дожидалось одинокое непрочитанное письмо. При виде его сердце затрепетало.

«Здравствуй, Артем. Спасибо тебе за письмо – только сегодня вот решилась зайти на mail.ru. Разумеется, я могла бы открыть свой почтовый ящик и раньше, могла бы написать тебе сама, но у меня после приезда из Москвы начался какой-то малообъяснимый психоз: когда-то давно мне внушили (я так подозреваю, это дело рук моей мамы и тургеневских романов), что мужчина, овладев женщиной, теряет к ней всякий интерес. Теоретически понимаю, что в жизни бывает и по-другому, но никак не могу отделаться от страшных мыслей на эту тему. Поэтому лучше сразу скажи, если что-то не так – я могу исправиться или избавить тебя от своего присутствия (виртуального в том числе). В любом случае извини, если была слишком наглой, слишком доступной или недостаточно внимательной. Ох, что-то я не то пишу.

Одним словом, не сердись, если можешь. Я только хотела как лучше.

Ну вот – Катенька изо всех сил требует к себе внимания. Надо идти. Хотя какая, по сути, разница – буду я стучать по клавишам или разговаривать с тобою мысленно: легче от этого не станет. Мне было с тобой так хорошо, так легко и свободно, что я, несмотря на то что мы пробыли вместе так мало, с трудом привыкаю жить без тебя.

Напиши мне, пожалуйста, как можно скорее, так у меня меньше шансов окончательно сойти с ума. Целую. Яна».

Я долго ругала себя за то, что так разоткровенничалась. Уже по опыту давно минувшей любви к Славику знала, что стоит раскрыться перед мужчиной, доверить ему свои чувства, как он вместо ответных признаний начинает одаривать тебя самодовольным безразличием. А чего, в самом деле, распыляться-то? И так ведь дело в шляпе: девушка любит и на все готова.

Артем ответил мне длинным и нежным посланием. И хотя в нем не было слов «Я люблю тебя» или «Не могу без тебя жить», которых я с таким трепетом ждала, ему удалось угомонить мои страхи: он беспрерывно говорил о том, что нам жизненно необходимо встретиться снова, что ему было безумно радостно и счастливо со мной. А я читала и удивлялась тому, каким же он может быть разным: и сдержанным, и открытым, и чувственным, и циничным, и заботливым, и жестоким. И все это проскальзывает в одном-единственном письме! Как будто кто-то неосторожно намешал в этом человеке самых разных качеств, а главные выделить забыл.

А через неделю он уехал в Англию по своему очередному гранту. Теперь мы писали друг другу каждый божий день, а я окончательно и с удовольствием сменила жизнь на глупые мечты. Мы оба с непозволительной страстью погрузились в опасное занятие – изводили друг друга сексуальными фантазиями и изнывали потом долгими одинокими ночами под бременем этого безумия. Так же, как и в романах Аполлинера, в этих письмах на реальные события накладывалась канва непристойных грез, которые не имели выхода наружу и раскаляли добела нутро каждого из нас. «Душевный стриптиз» по сравнению с тем, что мы затеяли теперь, казался просто детским лепетом и воплощением невинности. Условия переписки заключались в том, чтобы каждое послание содержало один сценарий для будущих любовных игр. Наверное, воображение Артема было более легким на подъем – он без труда изобретал сценарий за сценарием, а может, у него тогда было много свободного времени. Мне же приходилось сложновато – целыми днями и ночами я корпела над выдумыванием всевозможных малопристойных сюжетов, чтобы собрать требуемую коллекцию игр. Я старалась изо всех сил – просто не могла себе позволить разочаровать Артема.

«Представь себе, что ты – учитель физики, – фантазировала я в одном из писем, – а я – твоя нерадивая ученица. Одиннадцатый класс. Скоро выпускные экзамены, но при таких оценках меня к ним просто не допустят, а отвечать за это безобразие, как классному руководителю, тебе. Ты страшно устал от моей тупости и лени, от вечно не выполненных домашних заданий и еще больше – от того, что я разрешаю соседу по парте залазить к себе под юбку прямо во время урока. Тебя уже просто трясет от одного моего вида – от наглой усмешки, от длинных темных волос, собранных в два легкомысленных хвостика по бокам, от чересчур короткого форменного платья. Ты оставил меня после уроков, чтобы вправить мозги, и теперь меряешь раздраженными шагами пространство перед доской – два шага влево, два – вправо. А я сижу за партой одна в целом классе и первый раз в жизни по-настоящему боюсь последствий своего разгильдяйства.

Ты резко останавливаешься напротив меня, смотришь красными от бешенства глазами и приказываешь: «Встать!» Я поднимаюсь со стула и, выйдя из-за стола, встаю в проходе. «К доске!» – Ты орешь так, что слышно, наверное, по всей школе. Только сейчас в ней никого уже нет – поздно, даже за окном давно стемнело. Я встаю около доски и беру в руки мел.

– Пиши! – Я вздрагиваю и начинаю тупо переминаться с ноги на ногу.

– Что писать? – голос у меня срывается и дрожит.

– Что знаешь, то и пиши! – Ты в бешенстве хватаешь указку и, опираясь на нее, как на трость, снова меряешь шагами класс.

Я стою у доски и так стараюсь вспомнить хоть что-то, что лицо мое становится алым, как мак. Ты бросаешь на меня презрительный взгляд и меряешь шагами класс еще быстрее. Раскрошив от волнения половину мела, я наконец вывожу на гладкой коричневой поверхности элементарную формулу. Ты смотришь на ущербный набор латинских букв и белеешь от гнева.