Книга Райская птичка - Трейси Гузман

– Ты не можешь говорить, как нормальные люди?

– Я всего лишь имел в виду, что если ты действительно всего боишься, то хорошо это скрываешь. Ты не позволила этой болезни…

– РА. Это нужно проговаривать. Ревматоидный артрит.

– А ты, я вижу, по-прежнему имеешь привычку перебивать. Ты не позволила РА остановить тебя. Ты не позволила тому, что случилось с твоими родителями, остановить тебя. Ты заканчиваешь обучение, ты…

– Я бросаю. Ухожу из колледжа. Вот почему я здесь. Становится слишком трудно. Я уже не справляюсь.

– Не справляешься? Или у тебя не получается делать все идеально?

– Это одно и то же.

– Для большинства людей нет.

Элис уронила голову ему на плечо и растворилась в его запахе: влажной шерсти и пыли, табака и пьянящего аромата виноградого сусла. Рука Томаса приблизилась к ее ступне, и его большой палец повторил дугу ее подъема, места, где ее кожа по-прежнему была как шелк. Элис задумалась, трогал ли ее там кто-нибудь другой, кроме врачей, которые поворачивали ее лодыжку и так и эдак и просили описать, как именно ей больно.

Она закрыла глаза, а когда открыла, подняла их к потолку. Знакомый вид напомнил о дне, когда она увидела рисунок Натали. Она отдернула ногу.

– Элис.

– Нет.

– Это не то, что ты думаешь.

– Не оскорбляй меня. Я никогда не считала тебя предсказуемым, Томас, поэтому не говори того, что сказал бы любой другой – что ничего не было.

– Думаешь, я спал с ней? С девочкой-подростком?

Элис шумно сглотнула:

– Да. Я думаю, что твое эго позволяет тебе практически все и находит этому оправдание.

Томас отвернулся, но не убрал руки с ее плеча, мягко поддавливая на него кончиками пальцев.

– Сколько было Натали? Семнадцать? Это было бы противозаконно, Элис. Не говоря уже об аморальности.

– Я видела рисунок. Воображение не бывает настолько хорошим, – она упрямо выставила вперед подбородок и стряхнула руку Томаса со своего плеча. – И настолько точным.

– Она позировала мне, да.

– Обнаженной.

– Голой как сокол.

– По-твоему, это смешно?

– Отнюдь. Я просто надеялся, что ты оценишь птичий эпитет. Видимо, напрасно. Но, признаться, все это заставляет меня задуматься, насколько хорошо ты знаешь свою сестру.

– К чему ты клонишь?

– Натали никто не назвал бы скованной или замкнутой. Я не просил ее раздеваться. Она пришла ко мне однажды днем и спросила, не мог бы я нарисовать ее портрет. Сказала, что хочет подарить его своему парню. Я согласился и пошел в другую комнату за альбомом и карандашами. Когда я вернулся, твоя дорогая сестричка стояла здесь уже без платья. Sans vêtements[25]. Ее не обрадовало, когда я заявил, что не буду с ней спать.

– Хочешь сказать, она просила тебя об этом?

У Томаса сделался страдальческий вид.

– Да, Элис. Она просила меня. Натали злилась, и у нее на то было много причин. Она была издерганной. Думаю, она хотела переспать со мной, чтобы самоутвердиться.

– Я не понимаю.

– Неужели?

Томас пристально на нее посмотрел, как будто пытался что-то решить, потом покачал головой и закрыл глаза.

– В таком случае мне лучше промолчать. А вообще, кто знает? Может быть, Натали подозревала, что я скажу «нет», и проверяла силу своих чар. Или ей просто захотелось того, чего она не могла получить.

– Натали? Верится с трудом.

– Разве тебе никогда не хотелось чего-то, чего ты не могла получить?

– А ты как думаешь?

Она выставила вперед руки, боясь представить, какой он ее видит. Чудовищные углы пальцев, крючковатые, напухшие суставы. Как будто ее сложили из запасных частей. В голове у нее был список «хочу», который она никогда не проговорит вслух, в котором никогда не признается из страха, что все подумают, будто она себя жалеет. Я хочу снова держать в руке анатомический скальпель. Я хочу гулять в лесу одна. Я хочу, чтобы меня перестали спрашивать, как я себя чувствую, как держусь. Я хочу забыть имена всех докторов и медсестер, которых знала, а также имена их жен, мужей и детей. Я хочу покупать одежду, которая застегивается на пуговицы, и обувь с узкими носками. Я хочу, чтобы все прекратили советовать мне понизить планку…

– Не надо было тебя об этом спрашивать.

– Да, не надо было. Ты ничего не знаешь обо мне и моей жизни. Ты не знаешь, каково это – бояться, что начнешь презирать людей, которые тебе помогают, людей, которых надо бы любить. Потому что они здоровые, а ты нет, потому что они добрые, а ты злое, неприкаянное… существо. Когда знаешь, что лучше не будет, – она помолчала, и недосказанные слова «а будет только хуже» повисли между ними, – становишься наполовину невидимым. Люди перестают тебя замечать. Никто не любит слишком серьезно задумываться об особенностях болезни. Оказалось, в моем существовании все-таки есть смысл. Я служу людям напоминанием – молиться, подсчитывать шансы и благодарить судьбу, богов, хорошую карму за то, что это случилось со мной, а не с ними. Мой клуб самый худший. В него никто не хочет вступать.

Томас ошарашенно на нее смотрел:

– Элис.

– Просто оставь меня в покое. Пожалуйста.

– Не могу.

Он встал и протянул ей руку. Элис не шелохнулась, и тогда Томас наклонился, чтобы привлечь ее к себе. Он поднял ее и отнес на канапе, потом сел рядом и принялся кончиком пальца рисовать на ее плече маленькие круги, едва касаясь кожи. Все внутри нее казалось отягощенным и грузным, словно кто-то вскрыл ей голову и до краев засыпал ее камнями.

– Что из этого самое страшное?

– Не спрашивай.

– Ты сказала, что я тебя не знаю. Я хочу узнать. Я хочу, чтобы ты назвала мне то, что хуже всего остального, то, о чем ты больше никому не рассказывала.

– Зачем?

– Затем, что я прошу тебя, Элис. Я пытаюсь понять, а я почти никогда этого не делаю. Я хочу знать.

Элис одолевал сон. Ее губы зашептали в шею Томаса.

– Я боюсь, что, если убрать боль, от человека, которым я должна быть, ничего не останется. Иногда я не могу отделить себя от нее. Я думаю о том, что, когда не станет меня, боли тоже не станет. Мы наконец перечеркнем друг друга. Возможно, будет так, словно я и вовсе не жила.

Потом, не в силах оставаться в комнате и при этом не желать, чтобы Томас коснулся ее, она отстранилась от него, медленно встала и пожелала ему спокойной ночи.

Утром Элис вышла из гостевой комнаты в широченной джинсовой рубашке, которую нашла в шкафу и сумела натянуть через голову, и в тех же свободных штанах. Томас сидел в одном из кресел у камина, в котором с ночи осталась горстка золы. У кресла стоял мольберт с пустым холстом среднего размера.