Книга Точка опоры – точка невозврата - Лев Альтмарк

— Догадываюсь, что оба попали на костёр.

— Нет, попал лишь один из них — Шломо Молхо. А Давида сгноили в тюрьме через несколько лет. Вот, в принципе, и вся история.

Слушаю я Шауля и посмеиваюсь про себя. Пообщался он некоторое время со мной и быстренько перенял мою шутливую и достаточно ехидную манеру общения с собеседником. Так что и от меня можно кое-чему поучиться. Не совсем я пропащий человек в этом мире.

Некоторое время перевариваю услышанное, потом спрашиваю:

— Что же понадобилось нашему Ицхаку в Регенсбурге? Решил за компанию со своим объектом доктората померяться силой с инквизицией? Или спрятать спички, когда захотят поджаривать на костре господина Молхо? А может, вытащить из каземата бедного авантюриста Давида?

— Не богохульствуй! — хмурится Шауль. — Эти люди всё-таки пострадали за правое дело. Хоть и методы их борьбы были, прямо скажу, спорными.

— Прости, больше не буду. Ничего не поделаешь. Надо спасать подопечного. А то, чего доброго, тоже на костёр угодит или за решётку, откуда вытащить его я не сумею. И останется нам тогда от него только бесчувственное тело, а у него, между прочим, жена в больнице, детишки неухоженные и сестричка неизвестно где… Кстати, что ты про неё можешь сказать?

— Про Наому Адари? Ох, и потрепала же мне нервы эта стервозная бабёнка! Словно клещ в меня вцепилась, мол, верни братца, и никаких оправданий слушать не хочу. Ну, как ей объяснишь, что он заплатил деньги за услугу и теперь ею пользуется? Ведь сама-то она этого не сделает ни при каком раскладе. Более того, растреплет на каждом углу. А мне это надо?

— И куда же ты её дел?

— Да никуда! Заявил, что отправляю к брату и даже привёл сюда, показал, где он находится, пока его сознание крутится в шестнадцатом веке, а потом уложил на соседнюю койку.

— А сознание её куда отправил?

— Никуда. Оно с ней. Бабёнка просто под глубоким наркозом, и верну её в сознание тогда, когда Ицхак окажется рядом с ней. Как только ты его вытащишь, так и я её верну к братцу…

— Ты бы показал мне, где твои экспонаты отдыхают. Интересно же.

Шауль отрицательно мотает головой:

— Не стоит. Там нет ничего интересного для тебя. Обычная больничная палата, которую обслуживает пара моих врачей. Я бы не советовал тебе перед ними светиться. Мало ли что… Хотя при следующем твоём полёте в прошлое, ты эту палату увидишь. И даже полежишь в ней до своего возвращения. Так что потерпи…

4

Свободный имперский город Регенсбург ничем не напоминал тихие, аккуратные и, словно пряник, глазированные сегодняшние баварские городки, которые я знал, изредка путешествуя по ним в нашем двадцать первом веке.

Величественный собор на ратушной площади ещё не был таким красивым и громадным, каким стал в моё время. Грязная неровная черепица на крыше, кривая брусчатая мостовая, на которую выползают узкие неровные улочки, совершенно никак не мощённые, зато в невысыхающих лужах и каких-то полусгнивших кучах мусора, выбрасываемых прямо из окон. За домами совсем недалеко Рейн, от которого несёт затхлой влагой…

Я стою, прижавшись спиной к глухой каменной стене, и разглядываю бесчисленные процессии, стекающиеся к ратуше. Насколько я понял из заключительных напутствий Шауля, Ицхак Левинштейн стремился попасть именно сюда, потому что здесь должны появиться на съезде германских князей, проводимом императором Карлом, наш мессия Давид Реувени и его верный последователь Шломо Молхо. Именно здесь их должны схватить и передать в руки инквизиции. У меня есть большое подозрение, что Левинштейн захочет встретить их до того и отговорить появляться перед глазами императора.

Здесь-то мы его и постережём. Нужно лишь внимательно оглядывать всех, кто проходит мимо, а уж среди этой разношёрстой публики Ицхака я легко вычислю. Тут и физиономистом быть не надо. Даже если бы у меня и не было его фотографии в папочке, которую сделал для меня Штрудель.

У человека из шестнадцатого века, как я уже успел заметить, более грубое лицо — плохая кожа, шрамы от фурункулов и прыщей, чёрные неровные зубы, плохо подстриженные волосы, дурной запах изо рта. Оно и понятно — ни косметики тогда не было достойной, ни медицины.

Даже с молоденькими девушками, ангельские лики которых трепетно живописали художники тех лет, та же картина. Аж, неприятно становится. Словно меня жестоко всю мою жизнь обманывало высокое искусство Возрождения. Впрочем, я мент, а не искусствовед, и не мне сулить о прекрасном. Хотя лучше уж при таком раскладе оставаться в сладком неведении и знать о средневековье лишь по картинкам…

И отовсюду, куда ни глянь, отвратительные запахи, один другого омерзительней. Не моются они здесь, что ли? Хоть бы мусор выбрасывали в какие-нибудь отведённые для этого места. И грязь со стен отмыли бы. Воды же полно — Рейн под боком. Правда, чистым, как я понимаю, он станет тоже ещё не скоро…

Пытаюсь вслушиваться в доносящуюся до меня речь и различаю немецкие, французские, испанские, итальянские слова. Кое-где даже проскакивает латынь, на которой степенно беседуют торопящиеся мимо монахи. Толпы стекаются к собору, словно на чемпионат мира по футболу. Как заядлые фанаты своих сборных.

— Может быть, знатный иностранец ищет себе даму для утех? — доносится до меня скрипучий голос.

Поворачиваюсь и вижу перед собой сгорбленного мужчину в надвинутом на глаза капюшоне, и рядом с ним молоденькую девушку, почти ребёнка, в длинном широком балахоне, стянутом на поясе тесёмкой. Светлые нечёсаные волосики её развеваются на ветерке, а чумазое личико несмотря ни на что всё равно миловидное и смешливое. На ногах мужчины какие-то разношенные бесформенные башмаки, девушка же босиком.

— Нет, спасибо, я никого не ищу…

— Но в это место, уважаемый чужестранец, приходят только те, кто ищет себе даму, — трясёт капюшоном мужчина, — и это место моё… Не беспокойтесь, у нас нет дурной болезни, вы ничем не рискуете!

— Откуда вы знаете, что я чужестранец? — удивляюсь я.

— Такой богатой и причудливой одежды, как у вас, нет ни у кого из жителей нашего Регенсбурга. Видно, что вы прибыли издалека…

Перед прибытием сюда я расчётливо поменял свои довольно расхристанные израильские шорты и майку на обнаруженные в служебном помещении больницы брюки и рубашку охранника, а кроме того прихватил лежавшую там с зимы плотную нейлоновую куртку. Мало ли какая будет погода в Баварии. В февральском Петербурге я уже прокололся.

Девушка проводит пальчиком по гладкой нейлоновой ткани куртки и тут же отдёргивает руку.

— Нет-нет, мне никто не нужен, — поспешно повторяю я и пытаюсь уйти от них, но это совсем непросто. Мужчина с девочкой немедленно устремляются за мной.

— Между прочим, знаете, что сказал святой Иоанн в своём Евангелии про таких гордых и неприступных господ, как вы? — Мужчина повышает голос, и в нём уже проскакивают требовательные нотки. — Он сказал: «Кто не останется во мне, тот будет отброшен, как виноградная лоза, и засохнет. Её подберут и бросят в огонь, где она сгорит». Как вам это?