Книга Звезда Одессы - Герман Кох

— Ты знаешь, куда это втыкают? — спросил тесть, поднимая кверху штырек от проводка.

— Понятия не имею, — ответил я.

Пока что единственным светлым моментом стал разбитый нос Ивонны, но для целого вечера этого было слишком мало. Последним, что я хотел бы видеть, было видео с тестем и тещей, снятое в их летнем домике в Дордони.

Я переключился на другой канал, где люди возлагали цветы на тротуаре и зажигали свечки — наверное, в память об очередной жертве «бессмысленного насилия». Не испытают ли они большее удовлетворение, спросил я себя, если отправятся к дому, где живет семья преступника, и перебьют окна, а потом, например, устроят пожар; не послужит ли это более ясным сигналом для исполнителей «бессмысленного насилия», и не помогут ли они тем самым предотвратить другие случаи «бессмысленного насилия»?

Я смотрел на обтянутый коричневыми вельветовыми брюками зад тестя, обращенный теперь ко мне, а сам тесть, все еще стоя на коленях, искал на задней панели телевизора место, куда можно воткнуть конец проводка. Видеокамера лежала рядом с ним на полу — я мог вытянуть ногу и одним прицельным пинком временно вывести аппарат из строя, но тут в комнату вошел шурин вместе с Ивонной, моей женой и тещей: очевидно, до тех пор они были на кухне и болтали о всякой всячине.

Объективно говоря, Дана Вринд-Гудхарт принадлежит к таким тещам, которые умеют превратить жизнь зятьев в ад. У нее сильно помятое, но приветливое лицо, которое, несмотря на возраст, излучает безудержную энергию и жизнерадостность; однако многие, включая пишущего эти строки, на близком расстоянии от такой энергии и жизнерадостности вскоре начинают испытывать неудобство или даже чувствовать себя лишними. Ты как будто пасуешь перед ней, когда надо проявить инициативу. Можно сказать, что теща в полной готовности стоит у двери, когда другие только ищут свою обувь и одежду. «Идем мы, в конце концов, или нет? — кричит она своим приятным голосом. — Я жду уже целый час».

— Привет, мой мальчик, сиди-сиди, — сказала она мне; я даже не успел выпрямиться. — Больной не должен двигаться.

Чувствуя, как теща проводит по моему лицу легким пушком своих помятых щек, а потом касается моей кожи сухими губами, я обменялся взглядами с женой.

— Ты потерял очки или просто так выделываешься?

Последние слова теща адресовала своему мужу, который, по-прежнему стоя на коленях, наполовину забрался под телевизор; видимо, он только что нашел гнездо для своего проводка, поскольку изображение на экране замигало, потом почернело и наверху появился зеленый квадратик со стрелкой, обозначающий видеоканал.

Вскоре пошли первые кадры: трактор поднимается на заросший холм; три бурые коровы пасутся за колючей проволокой; штабель черепицы у грунтовой дороги, — а тесть меж тем вылез из-под телевизора и нажал какие-то кнопки на видеокамере. Черепица, бурые коровы и трактор снова пронеслись перед нами в обратном порядке, причем трактор ехал задним ходом. Возникло изображение тещи — она стояла в цветастом фартуке за кухонным столом, заставленным стеклянными банками для консервов, и выливала что-то задом наперед из кастрюли; через запотевшее окошко проникал тусклый свет, не дававший разглядеть, что именно это было.

Тесть нажал еще какую-то кнопку; изображение задрожало и почернело, на экране появились искоса поглядывающие дикторы новостей на АТ5, местном амстердамском канале. Звук был негромким, а на заднем плане виднелась фотография ночной улицы, обсаженной деревьями. Между деревьями висели красно-белые ленты. Под фотографией жирными прописными буквами было написано: убийство.

— Когда все усядутся поудобнее, — сказал тесть, — можно начинать сеанс.

Ночная улица на экране пришла в движение: полицейские в форме и в штатском ходили кругами и наклонялись, поднимая что-то с тротуара. На улице стояли несколько полицейских машин и «скорая помощь» — все с выключенными мигалками.

— Подвинься немножко, — сказала жена, легонько толкая меня в плечо.

Перед телевизором встала Тамар, держа блюдо с довольно темным тортом — по его внешнему виду было не понять, что внутри.

— Кто хочет кусочек, говорите, — сказала Тамар. — Бабушка сама испекла.

— Уйди-ка, — попросил я ее.

Тамар посмотрела мне в глаза, голову она держала набок. Судя по ее позе, она собиралась подождать, пока я силой не сдвину ее с места, но мой тон был таким, что она все-таки сделала шажок в сторону. Улица показалась мне отдаленно знакомой — это происходит со всеми амстердамскими улицами, — но пока что я ее не узнавал.

— Все устроились? — спросил тесть.

Никто не успел ответить; амстердамская улица исчезла с экрана, а вместо нее рывками стала появляться моя теща, которая усаживалась на деревенскую каменную стенку где-то в глубине французской провинции. На голове у нее был клетчатый крестьянский платок, а в руках — нарочито неряшливо выпиленная дощечка, на которой имелась надпись с завитушками: «Les Enfants du Paradis».[30]

Я вдруг вспомнил, что именно это название тесть и теща дали своему летнему домику, сокращенно не «Раек», а гораздо мудренее — «Дети». Еще ужаснее, наверное, было то, насколько легко остальные члены семьи — начиная с шурина и моей жены — смирились с этим названием, выдавая фразы вроде «Папа и мама до конца сентября будут в „Детях“» или «Эта фарфоровая русалочка хорошо подойдет к каминной полочке в „Детях“». Я оттолкнулся обеими руками и встал с софы, что вызвало искры и звездный дождь на красно-розовом фоне под моими веками.

— Куда ты? — спросила Кристина.

— В коридор, — ответил я. — Чтобы вырвало там, а не на диване.

В дверях я обернулся; жена подперла подбородок рукой, приняв позу, которая, в общем, должна была свидетельствовать о ее интересе; сын засунул руки в карманы и прислонился к спинке софы — он даже не потрудился скрыть свои истинные чувства, хотя я тут же понял, что не знаю его истинных чувств. На стуле у обеденного стола сидела Ивонна, положив ногу на ногу и поставив локоть на стол, где ждали своего часа тарелки с недоеденной рыбой и алюминиевой фольгой. Шурин сидел на подлокотнике дивана, едва держа пальцами бокал с кальвадосом; Тамар устроилась на полу перед телевизором, на ее коленях покоилось блюдо с нетронутым тортом. Теща не стала садиться; стоя несколько в стороне, она почти умиленно разглядывала саму себя на экране.

Я изо всех сил постарался представить себя в центре этого семейного портрета. Мне хотелось увидеть себя, когда я еще сидел среди других на диване перед телевизором. Точнее, я попытался понять, как это может выглядеть со стороны. Понял бы посторонний человек, кто здесь чужой, или я кажусь неотъемлемой частью целого?

В туалете я облегчился, не поднимая сиденья унитаза. Потом я посмотрелся в круглое зеркало над раковиной: глаза покраснели и слезились, а кожа вокруг рта была стянута, но больше не наблюдалось никаких изменений, заслуживающих внимания.