Книга Модистка королевы - Катрин Гюннек

Но во всей этой перестройке самой значительной переменой было исчезновение «корзин». Это стало настоящим событием: французское платье умерло естественной смертью. Своей куполообразной формой оно столько долгих лет придавало женщинам походку колокола[83]! Отныне его стали надевать только на официальные приемы при дворе.

Да, все менялось…

Головные уборы королевы ограничились шляпками. Я оживляла их легкими ненавязчивыми украшениями. От алмазов я отказалась вовсе. Бриллианты доставали теперь из шкатулок разве что на самые большие приемы при дворе, поскольку того требовал этикет. Даже мушки[84]заснули в глубине коробок. Смертоносные, кокетливые, игривые, бесстыдные, величественные любительницы приключений, воровки, кавалеры, страстные… — уверена, я что-то забыла, — но дух времени поймали они все.

Наши встречи и беседы продолжались. Я всегда была в милости у королевы и очень этим дорожила. Я следовала за мадам Антуанеттой в Версаль, в Тюильри, в Сен-Кло — повсюду, куда переезжал двор, но предпочитала находиться в Версале. Я стремительно пересекала дворец, не останавливаясь в маленьких салонах, где дамы более высокого положения ожидали своей очереди. Дворец открывал передо мной самые потаенные двери, даже не заставляя томиться ожиданием.

Я любила смотреть на себя в зеркала Большой галереи, бывать в кабинете подвижных зеркал в Трианоне[85]. Я была без ума от этой интимной комнатки, такой удивительной, с зеркалами, которые поднимались и опускались по желанию.

Даже когда я ушла, стены Версаля оставили меня в своей памяти, они до сих пор помнят меня. Думаете, я преувеличиваю? Тогда взгляните внимательнее на картины во дворце, особенно на портреты женщин и особенно на их наряды.

Глава 14

Испания, Португалия, Италия… их климат, их цвета, — я помню все. Каждый день, каждое новое воспоминание уводят меня все дальше в тайники моей памяти. Мимо меня галопом мчатся те дни, я слышу цокот копыт по мостовой и их мягкие удары по земле.

Дороги были плохими и опасными, почтовые станции отвратительными, грабители многочисленными, постели кишели паразитами, но ведь ко всему привыкаешь, и мне нравилось ездить, даже если я и рисковала попасть в неприятную переделку на каждом перевале, каждом повороте, в каждой деревне. Нередко я чувствовала себя совершенно разбитой, но мне никогда не надоедали эти пейзажи, города, люди, все эти встречи, наполнявшие мою кочевую жизнь новыми впечатлениями.

Когда я шла по берегу моря, у меня было восхитительное чувство, будто я бреду в картине Жозефа Верне или в одной из его панорамных композиций[86], которые так ценятся. Если бы не постоянная нехватка денег, я бы тоже подумала о том, не оклеить ли мне панорамой стены одной из моих комнат. Я бы выбрала сюжет о королевстве Де-Сесиль. Солнечные пейзажи такие красивые!

Я отдавала себе отчет в том, что я счастливее королевы, поскольку мне дано увидеть эти панорамы вживую.

Еще мне нравились Дания, Швеция, Голландия и, конечно, Россия. Я приехала и туда…

По службе я периодически отправлялась в путь с двумя или тремя моими девочками. «Нести дух Франции», — говорил Леонар. Я снабжала пышными туалетами все королевские дворы Европы, начиная с самых маленьких (например, итальянского) и кончая самыми значительными, которые я посещала один за другим по их просьбам, я бы даже сказала, по их настоянию. И мне это нравилось.

Транспортная контора доставляла мои наряды на заказ в другие страны. Сколько разных названий городов, улиц, переулков еще хранит моя память? Сиполина, улица Пизай в Лионе; Лавиль, улица Рона в Женеве. Марше, улица де Гренель Сен-Оноре и другие, имена которых ускользают от меня. Я принимала заказы, контора обеспечивала доставку. Это, однако, не освобождало меня полностью от моих поездок.

Когда я возвращалась из дальних странствий, королева требовала, чтобы я ей обо всем докладывала. С особенным нетерпением она ждала отчета о том, что говорят о ней. Ее считали красивой и отмечали ее безупречный вкус. Еще говорили, что она стройная. Этот комментарий я оставляла при себе.

Самые злые языки находились, конечно, в Версале, а самые большие уши — в Австрии. Двор Императрицы Марии-Терезы принимал несметное число гостей. У матери мадам Антуанетты были прекрасные осведомители, и от нее ничто не ускользало, ничто. Ни сплетни, ни памфлеты, ни даже высота перьев, придуманных мной, на голове ее дочери. Перья и чепцы она, впрочем, находила отвратительными.

Императрица испытывала смутную тревогу. Будто она предчувствовала, что ее дочери грозит опасность. Инстинкт? Или страх перед ужасным пророчеством Гасснер[87]? Она разговаривала во сне. Дело дошло до того, что она стала бормотать страшные вещи.

Слухи доносили, что ее дочь необыкновенная красавица, слухи докладывали и о ее фигуре, манере держать себя, ее одежде при дворе. Она помнила ее детский лепет, но не знала ее ни как женщину, ни как королеву, или знала очень плохо, лишь по дурным портретам, на которых можно было разобрать разве что перья. Ей хотелось иметь «хороший портрет» дочери, и эту задачу взяла на себя мадам Лебрен.

Каждый день я наблюдала, как кисть скользит по холсту, и слышала указания принять ту или иную позу. Наклон головы, осанка, горделивая мягкость взгляда, прозрачная кожа… королева была довольна. И действительно, на портрете вышла почти сама Мадам. Чудом эта картина демонстрирует и мой туалет. Лебрен была женщиной учтивой, но слишком упрямой. Нам пришлось изрядно побороться, прежде чем она соблаговолила изобразить мой наряд. Он был, по ее мнению, «слишком жеманный». Ей нравились складки, грациозное неглиже, волосы свободно распущенные и не напудренные.